– Нервы надо беречь, Ада Аркадьевна. Нервы, говорят, не восстанавливаются… Ты знаешь, матриархата в моей семье не будет, – проговорил Алексей без нажима и поднялся на ноги: чистый, ухоженный, ладно и крепко сколоченный, с высоким челом, на четверть черепа уже облысевший, с проседью на висках – весь он излучал такой мощный поток энергии, воли, решительности и нерастраченного ума, что Ада за без малого пять лет совместной жизни впервые вот так до лягушачьего трепета оробела перед мужем. Это ведь такая носорожья бронированность, такой напор: двинется – и раздавит. И она ощутила себя настолько рахитически слабой, беспомощной и беззащитной, что слезы сами собой потекли из глаз. Она бросилась к Алексею со словами:

– Прости меня, прости, – и припала к его груди.

Он же взял ее за плечи, посадил на стул и строго сказал:

– Попытайся восстановить дословно телефонный разговор, дословно.

И Ада оценила его выдержку: о, как она его в этот миг ценила! Ада всю жизнь, впрочем, как и её родители, и её приятельское окружение, обожала деловых, энергичных мужчин. Сильному и властному она готова и обязана была покорно служить до скончания дней своих, лишь бы он оставался на поводке.

Казалось, любого мужчину, как тореадор быка, Ада была способна раздраконить, так что он, слепо выставив рога, пер бы напролом, но не куда угодно, а на указанную цель или уж по крайней мере по указанному направлению, и цель эту, и направление это Ада отлично знала, а если бы и забыла, то ей скоро напомнили бы об этом… Алексей, хотя и настойчивый, но близорукий, казалось, в любую минуту готовый смириться – и успокоиться или выставить рог – и тогда уж вслепую. И вот такая возможная неуправляемость нередко пугала её.

Ещё раз выслушав жену, Алексей спокойно снял трубку и попросил соединить с орготделом обкома партии.

– А теперь, Ада Аркадьевна, идите к себе – разговор не для женщин, – сказал он жене, и жена безоговорочно подчинилась – вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Забравшись с ногами на диван, Ада то хмурилась, то кривила в недоумении губы, пытаясь понять, а почему это она так умалилась. Да и ей ли робеть перед ним! А вот поди ж ты – оробела.

Ада ждала. Нет, она не прикладывала ухо к двери, но была настолько напряжена, что, казалось, слышала не только разговор за двумя дверями, но осязала и горячее дыхание мужа.

Наконец послышались шаги и в комнату вошел Алексей: и по его восторженно-алчному взгляду, и по надменному излому рта можно было понять всё. Ада и поняла, и только теперь действительно расслабилась. А он развел свои сильные руки и тихонько воскликнул:

– Ада! А ведь пора собирать вещи!

И оба, окинув взглядом полупустую комнату, невольно засмеялись. Ведь они так и настраивались – временно, на пятерку, с возвратом. Тогда же и решили: лишним не обзаводиться – как на вокзале, – чтобы не привязаться, чтобы помнить – временно… А если временно, то зачем, с какой целью? И определилась сама собою цель: окончить институт – и сделать карьеру. А в чем выразится карьера – это уже дело практики.

И все-таки, возможно, так и приработался бы к райкомам, если бы не коррекция, проводимая неведомой сильной рукой. Это ведь только в сказке так бывает: месяц назад получил второй диплом, а уже теперь приглашают в обком партии на собеседование – к секретарю по идеологии.

Только вот лет-то, лет – любая половина прожита!.. Правда, секретарь райкома партии рассудил иначе: «Надо же, а молодой. Значит, зеленый свет. Это и хорошо: пока молодой – и работа в радость».

А денечки бежали. И хотя вопрос, казалось, был решён, стоять на старте и после команды «внимание» ждать неопределенного «марш» – занятие не из лучших. Ни Алексей, ни Ада даже виду не показывали, что нервничают, волнуются, переживают. Только и всего, что зачастила Ада в Горький: вдруг забеспокоилась о своей квартире…

И все-таки в душе Алексея что-то сдвинулось: он как будто почувствовал свой возраст. Нельзя было оставлять мужа в одиночестве, но даже столь опытная женщина допустила промашку. Хотя какое уж там одиночество – два-три дня! И все-таки одиночество. Посмотрел в спину жены и её дочки – вот уже и одиночество, вот уже и червь в голову полез. Эх, времечко-то пролетело! Девчонка вытянулась до уха матери. А всего-то в шестой класс пойдет. Ничего себе – всего-то… И почему своего-то ребенка нет? (Задал вопрос и поморщился: есть, должно быть, у Зойки.) Господи, возраст-то что ни на есть самый зрелый и критический. Теперь уж только к пятидесяти годам можно заиметь своего Ванюшку….

Увиливает. Или надеется, что крепко за жабры взяла?.. И для чего тогда пыжиться? Просто жить можно и при райкоме партии. А что, может, и лучше бы остаться здесь – в районе… Нарожать детей, отгрохать дачу в Перелетихе… Вот ведь куда понесло. Сгинь, дух сомнения!.. И в момент провернулась жизнь от обозримого прошлого до настоящего, не только своя личная жизнь, а и жизнь вот этого края, отчего края, с которым скоро предстояло расстаться, и бог весть, возможно, навсегда. Промелькнули в памяти мать, отец – живые, многострадальные, – вспомнилась Перелетиха со школой под горушкой и сегодняшняя, неперспективная, где, наверно, будет в одиночестве стареть младшая сестра… Что-то вот и сдвинулось в душе, как будто проснулась тоска по детству. Только уж какая тоска, какое детство – не было детства, может, потому и тоска.

Пришел Борис. Держался он, как обычно, застенчиво, но как только узнал, что ни Ады, ни дочки дома нет – уехали, так враз и оживился, осмелел, заговорил во весь голос:

– Ну, голова, и молчит, так бы и говорил, что один, а то молчит!

– Что же мне? Ты на порог, а я петухом на весь дом: один я, один – доставай бутылку! Так ли?

Борис ухмыльнулся:

– А ты, Петрович, откуда знаешь, что у меня бутылка?

– Что тут знать, великая тайна! Могу сказать, какая бутылка – «Золотая осень»… Морды поразбивать за такую «осень»! Травят людей…

– Ну и смешной же ты! Или я травлю? Сам ты и травишь, сам же и ругаешься. А ежели мужики не пили бы, так ваша мошна давно опустела бы.

– Оставь болтовню – опустела бы! Доходная статья, но не основная же. И что за манера – и пошел поливать! А сам ведь и в экономике не петришь.

– Я-то петрю, и ты петришь. Только тебе язычок-то на замочке велено держать… Вот и вся экономия, – Борис выставил на стол бутылку водки, причем вытянул ее откуда-то из-за пояса, – на ней всё и держится, от неё и погибнем. А то там не петришь, а мне и не надо петрить, хотя и не дурней телёнка.

Алексей в ответ лишь безнадежно махнул рукой. Что, мол, тебе и втолковывать. Но это был только жест, в душе своей он изумился: «Вот тебе и мужик! Влепил по ноздрям – и не дыши. Люди всё знают. Возле чапков и философствуют, и постигают политграмоту».

Совсем недавно и сам Алексей сделал для себя головокружительное открытие: спирт – основная статья дохода в государственном бюджете. Алексей буквально ужаснулся такому открытию: какое противоречие! Но он боялся даже подумать: какая ложь!..

– Видишь, не угадал – водка, не золотуха.

– Во вкус входишь.

– Вошел. – Борис поднялся к холодильнику за закуской.

Алексей с удивлением следил за ним. Борис без смущения распорядился рюмками, закуской, и когда повернулся к столу, Алексея покоробило: алкаш, законченный алкаш. Вызывающая дерзость, бесцеремонность и нахальство: с одной стороны, утрата совести, с другой – форма самообороны.

– Ну, что ты на меня так смотришь? Али не узнаешь? – Борис так и напустил на глаза хмарь.

– Тебя что, тошнит? Иди в туалет, – с ядовитой усмешкой ответил Алексей.

– Тошнит, тошнит, уже вытошнило, – смутившись, проворчал Борис. – Я к тебе, брат, по делу пришёл.

– Понятно. Без дела ко мне родственники не приходят.

– Экий ты мужик – зубастый… И сам ты занятой, и жинка у тебя… такая – вот зазря к вам и не шастаем, – ответил Борис, хотя сказать-то ему хотелось другое и не так, да воздержался – и правильно сделал.