– И вопрос-то короткий, простой: куда делись праздники?.. Ведь мы живем без праздников. Даже рождение человека – сегодня не праздник, скорее, наоборот. О смерти – и говорить нечего… Незаметно гасли, гасли мелкие праздники быта, пристольно-духовные – и угасли. Только и остались в ложном блеске праздники трибун – с колоннами, наглядной агитацией и пропагандой, с дурным беснованием перед микрофоном. И все. И получается, что самый что ни на есть праздник, когда у мужика водки до поросячьего визга… С одной стороны, жизнь – сплошной рай, праздник, а с другой – жизнь-то без праздников…

«А ведь и я об этом думал не раз, – уже медлительно, с трудом соображал Алексей, – думал, только не так вот прямо, в лоб. Торжественности в праздниках не стало, героики революционной, социалистического патриотизма не хватает – ослабили идеологическую работу, как будто генеральную идею потеряли, девальвировались… Я организую демонстрации-праздники с полусотней комсомольцев, не организуй – ничего не будет… А ведь праздник, действительно, это когда душа ликует, когда слезы из глаз от избытка чувств, когда ноги сами приплясывают или подкашиваются – это когда всех охватывает одно, общее, родственное ликование». И попытался Алексей вспомнить такой день, такую минуту, когда бы всеобщая душа ликовала, – и не смог вспомнить, память затормаживалась только на детстве: 9 мая 1945 года. Ничего подобного с тех пор не суждено было пережить, хотя бы в слезах… Невольно вспомнилась районная трибуна на площади, где и он уже не первый год весной и осенью как секретарь райкома комсомола – и эти рядом постные лица руководящего аппарата: все воспринимают действие как мероприятие… А как-то один из подчиненных инструкторов сказал: «А я когда смотрю со стороны на трибуну и на мимо идущих людей, мне всегда в голову приходит нелепость: на трибуне, вот, надзиратели, а мимо проходит покорное и непокорное стадо – надзиратели и следят, не выбился ли кто из общего строя…»

Тогда пришлось поставить в строй этого расслабившегося во хмелю доброго молодца, круто, внушительно пришлось поговорить… А вот теперь припомнилась двухлетней давности реплика – и удивился Алексей: а ведь, простите, точно подмечено.

«Следим – и сразу на карандаш: у того оформление плохое, у тех – с людьми жидковато, а у этих пьяных много – принять меры, и принимаем…. А что же Нинке-то ответить? Процитирую я ей…» – И Алексей уже улыбнулся, и развел на стороны руки, и, казалось, слово уже завибрировало в горле, когда в прихожей стукнула входная дверь и почти тотчас плеснулся изумленный голос Веры:

– Батюшки, свят! Да кто приехал-то!

И в ответ мужской голос:

– Подождите, тетя Вера, руки у меня грязные, упал… Грязи тут у вас – как на полигоне.

Никто не успел подняться с места, однако выжидающе все повернули головы к двери.

В какой-то момент Алексею представилось, что в комнату в сопровождении Веры вошел Фарфоровский – тот, спортивный, изящный Фарфоровский пятнадцатилетней давности. И даже сердце ёкнуло, взгляд помрачило, но уже в следующую минуту, поднимаясь со стула, Алексей добродушно воскликнул:

– Гришка! Мать честная! Мужик – по когтям видно! – И, пожав руки, они с племянником обнялись…

Гриша повторял отца – но это был уже другой человек: не хватало отцовской надменности – и выглядел Гриша больным.

Когда и Нина обняла и поцеловала племянника, причем, по-матерински припав к его плечу, Гриша повернулся к братьям:

– Ну, здорово, братаны.

Петька с Федькой – понятно! – одного он хлопнул по плечу, второму ткнул пальцем в живот, но заметно было, что все это время гость косился на Ванюшку. Наконец повернулся и к малому, и они с полминуты молча смотрели друг на друга.

– Ну а ты что на меня так смотришь, братец Иванушка? – без улыбки, серьезно спросил Гриша.

Ванюшка поморщился и негромко спросил:

– Ты – Гриша, да?.. Это ты несчастненький, да?..

Кто-то из большаков резко поднялся с диванчика: цвенькнула пружина, и в тишине долго отчетливо колебался и вибрировал этот пружинный утробный звон.

Наверно, никто не смог бы теперь сказать, кем и когда впервые было названо озеро «Сашенькиным». Называли озеро Боровым, Лесным – оно ведь и открывалось в бору, – называли так и в начале двадцатого века, и в пятидесятых годах, а вот уже к концу пятидесятых, казалось, напрочь забыли и Боровое, и Лесное: Сашенькино… А Сашенька Шмаков вплоть до своей кончины в летнюю пору так и бытовал вокруг озера – какая-то неведомая воля влекла его сюда. С одной стороны к берегу прилегал орешник, а Сашенька любил собирать лещину и угощать любого встречного, только ведь с годами он уже и орехи не собирал, а на озере бывал неизменно. Сядет, бывало, меж кусточками на бережку и замрет, так что не сразу и заметишь – сидит смирно и глаз не сводит с Дома рыбака, точно в опале великой судьбу свою дежурит. Случалось так – весь день на озере и просидит голодный, а то и под дождём. И никаких тут дел ему, лишь беспросветная больная идея.

Как и вообще вода в лесу, озеро было красивое: в опушке орешника и ольшаника, покрытое под берегами лилиями желтыми и белыми, оно казалось светло-зеленым лесным самоцветом – не возмутится, не зарябит под ветерком, и только небо движением облаков поколеблет зеркальную гладь воды. Всплеснет рыба – и встрепенется озеро, спорхнет птица – и упадет на воду, кружась или раскачиваясь лодочкой, листок с ветки… И не случайно лешие издавна облюбовывали такие места.

Но как и все лесные водоёмы, без хозяина одичавшие, озеро было неудобное, коряжистое и заросшее – ни с какими снастями за рыбой к такому озеру не подступишься. Да и рыба в таких озерах обычно переводится.

Был в одном месте бережок пологий с чистой водой, здесь и купались подростки в жаркую пору, приходя в лес по грибы, по орехи.

До войны, правда, наведывались на Лесное озеро и перелетихинские, и курбатовские мужики с бреднями, да и то любители, да и то артельно, да и то, как правило, под престольный праздник Петра и Павла или к сенокосу. Рыба-то водилась, но пока выберешь из мотни корзину карасей да линьков, глядишь, на берег и выволокли гору тины да травы.

А потом война – и вовсе заросла тропинка к озеру.

В начале пятидесятых годов Будьдобрый неожиданно и занялся озером. Встретил в Горьком друга-фронтовика, оказалось – рыбовод, в Горьковское водохранилище малька завозит. Вот и предложил приятель по-свойски безо всяких-яких и оплаты принять малька хоть карпа, хоть толстолобика – ещё и объяснил, что к чему. Даже подсказал, как спаренными боронами озеро вычистить. Вот и задумался Будьдобрый – дармовое мясо под боком. В самую межень после сенокоса и отрядил председатель подростков озеро чистить, заодно и рыбу ловить – вот и вся оплата за труд. И ведь вычистили, плохo ли, хорошо ли, а вычистили, да ещё карасём Перелетиху обкормили. А тут и малек прибыл. Пришлось-таки Будьдоброму раскошелиться – нет, не за малька, а за транспортировку и другие услуги шофера – пришлось отстегнуть из тощей колхозной мошны. И ещё всего-то разок запарили отрубей пять фляг для подкормки малька.

То ли хищника в озере не было, то ли озеро такое сытное, то ли просто подходящие условия – перезимовал и прижился малек.

Сам Будьдобрый вроде бы уж и плюнул на свою затею, не самому же этим делом заниматься, да только затея та сама наружу и выплыла.

Уже на следующий год ближе к осени по Перелетихе прошла весть: парнишки из лесу лещей принесли, в корзину в траве наботали, правда, и на леща не положи, и не караси, но рыба. Будьдобрый спохватился: на неделе собрал способных мужиков, раздобыли где-то довоенный бредень и подались на промысел. И каково же было удивление, когда под изодранным об коряги бреднем да под травой-крапивой в деревню привезли полную телегу-бестарку крупной рыбы, как позднее выяснили – толстолобик. В счет трудодней рыбу эту и разделили колхозникам. И вот тогда уже, ещё и гром не грянул, Будьдобрый забеспокоился – быть беде.