Первым желанием Ракова было съездить этому доброму молодцу по физиономии; вторым – поставить мужика на место (но как!); третьим – припугнуть (но чем?!); четвертым – усовестить: и Раков будто со скрежетом зубов сдержанно сказал:

– И как тебе не стыдно. Думал, хоть делом занят. Столик он для домино, ящичек для бутылок. А сараев нет, вокруг кучи мусора – не пролезешь!.. Люди работают на картошке, а вы почему дома?

Слушая Ракова, Василий ухмылялся. Но как только председатель упомянул о картошке, стало быть, о работе, на лице Василия от ухмылки не осталось и следа – возмущение и оборона.

– Позвольте, Николай Васильевич, или не знаешь наше советское законодательство о труде? А я знаю…

Плотно сжав зубы и отведя одну руку за спину, еле удерживая себя от бранного гнева, Раков молчал… Тотчас же, сию минуту, он был даже не в состоянии разобраться с таким явлением, как Васянька Воронин, и выслушивал председатель эту дешевую демагогию – кривлянье вчерашнего рабочего, а позавчерашнего колхозника из Перелетихи… А ведь он, Раков, решивший положить свою жизнь за деревню, должен бы разобраться и в этом явлении вместе с посылочным ящиком… Но пока его лишь съедало самолюбие, требуя благодарности и славословия за двухэтажные дома: одна его рука делала добро, а вторая, подрагивая от нетерпения, ждала признательности.

А между тем Васянька, сочтя молчание Ракова за поражение, продолжал без помех плетение словес:

– Пятидневная рабочая неделя: с восьми до пяти и час на обеде. А всё, что сверх, оплачиваться должно вдвойне, как и работа в праздники. И это просим учесть – власть хоть и прежняя, сталинские времена прошли… А по части сараек – сделают подрядчики. Да и зачем он мне – сарай? Корову, что ли, держать? А дрова – полежат и на ветру. Короче, продолжаю возводить очаг культуры. – И Василий взялся за топор.

– Доски положить на место. За каждую испорченную половицу я прикажу удержать из зарплаты, – еле выговорил Раков, повернулся и пошел прочь: глаза бы не смотрели. А Василий вслед только шлепнул себя по штанине тыльной стороной ладони…

Дом заселялся. На запланированном месте наклепали разношерстных сараюшек, а к ним уже пристроечек и разновеликих клетушек. У кого-то в сарае хрюкал поросёнок, у кого-то кудахтали куры, но чаще сараи были глухие, безжизненные, забитые хламьем и дровами. И как-то забыли люди: когда нет у крестьянина хозяйства – есть бесхозяйственность. В подъездах и около каждой двери на лестничных площадках стояли и валялись ящики, корзины, ведра, лопаты, грабли, грязные сапоги, коляски, санки, лыжи, словом, чего здесь только не было – и вечная грязь. В квартирах ещё поддерживался кое-какой порядок, но зато тесные кухоньки задыхались и захлебывались. Чтобы приготовить, разогреть обед или ужин, согреть воду или высушить обувь, надо было раскочегаривать плиту, в иных квартирах плиты топились целыми днями… А эти помойные ведра, а общественная уборная за сараями! И только культурный очаг Василия Воронина процветал и действовал безукоризненно.

Но уже года через два началось обратное передвижение. Те из жильцов, которые решались укрепиться в Курбатихе основательно, покупали сиротевшие дома и устраивались по-новому, точнее – по-старому. Тогда же вдруг и обнаружилось – квартиры в двухэтажках запустевали. Раков уже и не пытался прельщать рабочую силу «благоустроенным» жильем, понял, что правы были те, кто говорил, что это – лишь очередное вредительство.

А в минувшем году Раков решился на шаг, который позднее ему дорого обойдется: сселил два дома в один.

В одной половине освободившегося дома в нижних четырех квартирах разместилось правление колхоза, в верхних – почта, сберкасса, партком и бухгалтерия; во второй половине дома в нижних квартирах – ясли, детский сад, столовая и гостиничная квартира для гостей и командированных, а верх заняла Валентина Викторовна: поликлиника и стационар для больных, процедурный кабинет и аптека.

Вот так и разместились… Со временем во втором доме Раков надеялся организовать учебный комплекс для механизаторов и животноводов…

Выбравшись из машины, с минуту Раков шарил рассеянным взглядом по окнам первого этажа – все уже было привычно, однообразно, а теперь – даже тоскливо. Тоскливо не потому, что непогода, дожди, тоска исходила из общей неудовлетворённости – и делом, и собой.

За истекшие годы на привычный взгляд Валентина Викторовна вовсе не изменилась. Но это только на взгляд. Уже после истории с Ниной она заметно обмякла, подобрела, как будто поняла, что окружают её отнюдь не прохвосты и лгуны, а обычные люди со своими заботами, со своими неприметными судьбами… Сошло домашнее напряжение и с мужа – Раков, наверно, окончательно уверился, что жизнь его до конца будет связана с женой и дочкой, что это судьба, а от судьбы не уедешь. И Леночке мягкий климат оказался как рыбке водичка: она так и плескалась между матерью и отцом.

И все-таки в душе её как будто постоянно присутствовала тревога, тревога за жизнь свою и дочери, тревога от неудовлетворенности – по-своему даже тревога-неудовлетворенность.

Городской житель, она в общем-то и не представляла жизни другой. И все-таки приняла деревню, но приняла, как стартовую площадку, как строительный объект. Тщеславие и надежда на время примирили ее… Ведь пройдет два-три года – и строительство завершится…

Валентина Викторовна решила, что именно в деревне, где она, человек первый, сможет проявить свои деловые и творческие способности. За счет широкой практики повысит и укрепит квалификацию, в конце концов подготовит и защитит на местном материале ученую степень – словом, есть стройплощадка, есть и строитель, значит, несколько лет не пропадут даром.

Все развивалось как будто по плану: оформлялся медицинский комплекс, расширялась сфера ее влияния, и колхозники зауважали врача Валентину Викторовну.

Однако на третьем, что ли, году она уже почувствовала, что начинает уравниваться с окружающими её односельчанами… Во дворе, скажем, неожиданно появились куры – а это ещё зачем?! Просила дочка. Кур надо было кормить, ухаживать за ними. А двор крестьянский – не кабинет, во двор идти – и одеваться «ко двору». Точно так же с огородом – и для дочки, и для себя морковка, огурчики с грядки не помешают. Но ведь прежде чем выдернуть из грядки морковку, надобно землю удобрить навозом, вскопать, сделать грядку, посеять, а потом все лето горбиться над грядкой, иначе не морковь будет, а трава. И в огород на каблуках не пойдешь, как, впрочем, и по деревне без сапог не пролезешь. А возня с завтраками да обедами – вовсе уж дело не высшего медицинского порядка. И так во всем: деревня заставляла подчиниться своим законам – и ни выхода, ни выбора… А ведь как все просто и естественно: нанять домработницу. Но такую роскошь – будто это роскошь! – не позволят даже две зарплаты, потому что зарплата врача приравнена к зарплате домработницы. А не то, так могут и в эксплуатации обвинить.

И Валентина Викторовна почувствовала внутреннюю усталость, а может быть, и безразличие – стали исчезать желания и устремления: не хотелось и думать о научной работе – зачем? И тотчас наружу другая тревога: годы уходят, а удовлетворения, а счастья – нет. Муж председатель, сама врач, один ребенок: только и пожить бы в удовольствие. А ведь для того Брежнев и материальную заинтересованность на щит поднял, чтобы красиво пожить…

И сама не заметила, как перекрасилась, перемазалась. Появились платья и юбки то с разрезом сбоку, то спереди, то сзади. Райкомовцы, бывая с проверкой, так и постреливали глазами на жену Ракова – это ей льстило. Но не замечала она: чем эффектнее она выглядела, тем холоднее, тем мертвеннее становился её облик, не живое лицо – маска. Но самое убийственное было то, что и при такой жизни для себя – хотя разве же это для себя! – в душе её тревога так и оставалась. И принять эту жизнь с тревогой она не могла, не могла и понять того, что живет не своею жизнью, что её жизнь где-то в другом краю, в другом окружении. Но ведь город ли, деревню ли надобно принимать не как строительную площадку, но как улей со строительной площадкой внутри. Необходимо принимать не работу, не место работы, а прежде всего жизненный уклад, и принимать его раз и навсегда – иначе неудовлетворённость, тревога… Глянет на себя в зеркало – не двадцать лет: эх, загубила свою молодость! – тревога; и дочка растет – в сельскую школу пошла, а ведь может так и затянуть деревня – тревога; муж и думать не думает, чтобы уходить на повышение – значит, на всю жизнь?! – тревога. Так и складывается, и зреет, и опутывает сетью неудовлетворенность – тревога. Вся жизнь – тревога.