– Нет, бабья страда… Вот я об чем думаю: Ваня-то наш все с Ниной-мамой. А ну как прилепится – и не оторвешь… Оно и гоже ему. Только вот нечет: наш ребенок-то. А вырастет, за отца с матерью и почитать не станет. Не зря же говорят: не та мать, что родила, а та – что подняла.

Борис улыбнулся, вяло, снисходительно:

– А ты полно-ко, мать. Всю зиму малый дома жил. Да пусть рыскает… А потом, Вера, у нас-то их трое, а у нее – никого. Одной-то тяжко. – Борис замолчал, и вся боль и грусть душевная отразились на его лице – и лицо его на какое-то мгновение было прекрасным. – А я и вовсе не против, хоть как сына воспитывает. Скольких так-то воспитали: и одинокому утешение, и семье не урон. А под старость лет, глядишь, и Нина не останется бесприютной.

Вера заплакала. Она и сама обо всем этом не раз думала, и до слез бывало жаль Нину. И не диво ли, как рано они обрядили Нину в старые девы – до тридцати. Но так уж представлялось – печать одиночества была уже запечатлена.

– Ты что говоришь… И не говори так, она ведь родная, она ведь вместо дочери нам была. Экий ты – бесприютная.

– Или мы вечные! – Борис приобнял жену и легонько привлек к себе. – Пока мы живы – так все вместе. Но мы, чай, старшие, наперед в ящик-то сыграем. Вот она тогда и пригреется возле Ивана, он и станет ей заместо сына, вот и не одна… И что расхлюпалась, глупая. Глаза-то у баб, факт, на мокром месте.

– Так, Нину пожалела, – все ещё всхлипывая, но уже и улыбаясь, ответила жена.

– Да что ее жалеть! – Борис и вовсе развеселился. – Это тебя жалеть надо – с четырьмя мужиками воюешь. А Нина живет себе без заботушки – и радуется солнышку. Навозилась она досыта с нашими, а теперь Ваньку уму-разуму учит…

– И верно, правду говоришь – так, – раздумчиво согласилась Вера…

И уже тогда Вера и Борис согласились: в случае чего, младшего можно и вовсе передать Нине на руки… К согласию-то они пришли, только Нине об этом согласии и словом не обмолвились – дело, мол, серьезное, нечего заранее колготиться.

Слышно было – кто-то из большаков проснулся.

Вера ещё с минуту лежала неподвижно – пережитые думы проплывали неярким видением. Наконец она осторожно высвободилась от Ванюшки; и ещё через минуту, уже прибрав волосы и ополоснув лицо, была в деле. Хотя и всех-то дел – приготовь поесть.

Она подметала пол и только теперь увидела, что ботинки большаков так и стояли с вечера грязные: ну, лодыри, ну, лень перекатная – ничего не хотят делать.

– Ме-е-е, маменькин сыночек, – уже завязавшимся баском прогудел Петька.

Вера заглянула в горницу, и в то же время Федька, вышедшие следом за братом, звучно поддал ему под зад ногой: заглохни – не буди! Петька развернулся и врезал брату не менее звучно кулаком по плечу – ежеутренняя разминка началась. Жалея Ванюшку – разбудят, мать с веником в руке ринулась на большаков: одному, другому по спине, по спине, да не мякишем – будыльем, будыльем. Сыновья, погогатывая, как лоси от охотника, метнулись к умывальнику. И здесь, пока умывались, понаддавали друг другу тумаков. Но здесь уже мать не вмешивалась в самовоспитание.

Большаки добивали девятый класс – но уже теперь можно было сказать, что дальше школы парни не пойдут. «Не в коня корм», – как определил отец… Но родительское сердце радуется любому ребенку, лишь бы не больной, лишь бы не болел, а всему остальному оправдание под рукой – вот оно: каждому своё.

Федьку с Петькой не только двойниками, но и просто братьями со стороны не назвать – столь рознились и по внешнему виду, и по характеру. Петька худощавый, большеносый, с удлиненным лицом – сам в себя – вымахал уже выше матери, а Федька на полголовы ниже, но крепче, ухватистее, и лицо скуластое – в Сиротиных пошёл. Петька простодушный и откровенный, Федька – своевольный и упрямый. И всем бы хороши парни, но оба ленивые, как два старых мерина. Вздыхают родители – и в кого; что ли, сами и виноваты; так уж воспитали? Но и это – оправдание, хотя, может быть, нежелание перекладывать вину на общественные плечи. И верно: приучить детей к труду и трудолюбию – долг прежде всего отца с матерью. Да только как быть, когда и это – явление общее, может быть, за редким исключением – и такое исключение росло перед глазами: младший, Ванюшка, – трудолюбивый и безотказный.

Родители, хватившие советского горького до слез, глядя на своих детей, прежде всего думали: «Господи, да неужели и им наша доля?» И это звучало как клятва: положить все свои силы, но чтобы детям жилось легче. Вот так же нередко мы твердим: все что угодно – лишь бы не война. Тоже понятно, потому как нет ничего безумнее, чем война и ее результаты: скажем, двадцать миллионов убитых, столько же изуродованных, калек, а в итоге… Но ведь если в человеческую природу заложены зло, вражда и если предопределены войны, то эти войны никак не зависят от того, что мы согласимся на что угодно, лишь бы не война. «Что угодно» – само собой, а война сама собой – она разразится в определенное ей время, а до того ею, как жупелицей, будут пугать народы, чтобы эти народы были согласны на «что угодно» – и это по-своему тоже война власти с народом.

И вот как только появилось в Курбатихах и Перелетихах окошечко-послабление, так появилась возможность и побаловать. А послабление это было не само по себе: стали за труд платить. Однако тотчас появились и возобновленные запреты с посулой в 1980 году коммунизма. И нет крестьянину покосов – не надо косить, нет надобности в ребячьей подмоге, нет коровы – не надо и двор чистить, а если уж и огородишко кулем рогожным покрыть можно – детям и вовсе делать нечего. И если трудятся за живые рубли, а общее дело вовсе не интересует, то уж и дети на любой труд, тем более если этот труд неоплачиваемый и бестолковый, посмотрят не иначе как на принудиловку… Так и складывается: если уж отец поднялся ни свет ни заря – и, как мальчишка, рванул с удочками на Имзу; если мать лежит в постели до нуды, тут уж не взыщите – дети с вечера обувь мыть не станут…

Смотрит мать на сыновей да украдкой посмеивается: оба перед зеркалом так и петушатся – прыщики давят, непослушные волосы щеткой задирают: ни дать ни взять – женихи.

– Эй, мужики, хватит там хвосты распускать, – наконец окликнула мать. – Идите есть, не то и в школу не успеете.

Сходу за стол – и за ложки: каша гречневая – сгодится, с молоком – сойдет. Молоко колхозное – не беда, зато дома с навозом и сеном не возиться.

У большаков за ушами трещит, а у матери сердце радуется: одеты, обуты, сыты, не ломаны и школу в следующем году завершат – всё очень и славно.

– Мам, а куда лучше идти отрабатывать, неделя осталась, можно с первого июня, а? – Это Петька.

– А где больше заплатят.

– Эге, больше заплатят! Везде одинако – пятерку за практику, а то и вовсе ничего.

– Вот на «ничего» и отрабатывайте. Я всю жизнь за «ничего» лямку тянула, а теперь пусть дураков поищут.

– А я тебе что говорил… Большой, а без гармони. – Это уже Федька. – Грибы пойдут – на вениках в лесу и отработаем.

– Вы сначала прошлогодние пожгите – все ведь сопрели, так валом и преют.

– Это дело Ракова, наше дело – наломать.

– Мам, а мотоцикл летом купим?

– Много захотели: и телевизор большой, и мотоцикл – на какие это шиши?

– Ну вот, а обещают ведь, обещают – нехорошо родных детей обманывать, – вновь Петька.

– Вот заработаете – и купите.

– О, это когда!

– А тогда. В армию заберут – там и будете на мотоциклах гонять.

– Не, мам, там не на мотоциклах, там на пузе – по-пластунски называется.

– Кончай кукарекать, пластунский. – Это уже Федька. – Пошли, контрольная сегодня, забыл, что ли…

И поднялись, и пошли добрые молодцы писать контрольную, а уж если точнее – списывать, изгонять из головы останную живую мыслишку. И никогда-то им эта контрольная не приснится – лучше бы во дворе корова, лучше бы навоз во дворе, лучше бы за плугом попотели добрые молодцы… Но улыбается мать, глядя им вослед: экое мужичье, мотоцикл подавай… Вскормили, слава Бory, подняли – женихи!