Через минуту на столе расположился ягодный дрожжевой пирог, напоминающий яркий кусочек лета.

— Продолжай, — сказала невеста и положила большой треугольник с вишней на белую тарелку с красивым рифленым узором по краю.

— А что продолжать? С понедельника начнется съемка рекламного ролика, так что потихоньку я восстанавливаю потерянные позиции.

— Какую свадьбу вы планируете и где собираетесь жить? — строго спросила мать, казалось, что никакие удачи жениха ее не трогают, и она безжалостно продолжала наступление.

— Вопрос со свадьбой мы еще не обсуждали, но я думаю, что здесь нужно выслушать Василису, я буду отталкиваться от ее мнения. А квартира….пока на съемной поживем, а чуть позже мы обзаведемся совместным жильем. Это только дело времени.

— Я бы хотела белое платье, цветы и путешествие в горы, а вот само торжество мне не интересно.

— Что? — удивилась Виолетта Романовна, — почему не поехать за границу? Что делать в горах?

— Мам, это наша свадьба, поэтому мы сами будем решать, куда отправиться, — резко высказалась дочь, ей порядком надоели раздраженные замечания матери.

— Хорошо, как скажешь, — женщина встала и вышла на кухню.

— Я за горы, — прошептал и улыбнулся Родион.

— Я знала, — ответила девушка и тоже расплылась в улыбке.

— Вот, это фамильное серебро, — женщина принесла огромную коробку, похожую на небольшой коричневый чемодан. — Дочка, это тебе.

— Мам, не сейчас.

— Эти приборы достались мне по наследству, теперь я передаю их тебе.

— Спасибо, — ответила растроганная дочь. — А Лика что получит?

— Не беспокойся, у меня и для нее подарок есть. Хорошо, дети мои, я вас благословляю.

— Я себя ощущаю в прошлом веке, — рассмеялась дочка и одновременно прослезилась, почувствовав, что мать уступила.

Загорский наблюдал за этой ситуацией и понял, что Виолетта Романовна наконец-то объявила о капитуляции. Война окончена. Погибших нет.

Как вы думаете, всегда ли надо бороться за жизнь? Это такой сложный вопрос. Ну, правда. Легко решать за других людей, когда нет подобных проблем, или они тебя не касаются. Но иногда человек устает жить. Да-да, просто устает. Его больше не радует солнце, пение птиц и собственное тело. Его раздражает чужой смех, чужие советы, чужая счастливая жизнь. Скорее всего, человек хочет уйти, когда не видит выхода для продолжения, когда выхода уже нет. И здесь нет советов. Их не может быть.

Лена и Дима летели в Германию. У Михайлова была надежда, что за границей озвучат более точный прогноз, сможет его жена ходить или нет. В России врачи разводили руками и не давали никаких утешительных предположений, поэтому мужчина хватался за любую возможность, чтобы помочь любимой.

— Солнце, не бойся, все будет хорошо, — успокаивал он ее и нежно прикасался губами к коротким женским волосам.

А как не бояться? Ну, скажите, как не бояться, когда человек с рождения ходит, разговаривает, а потом доступ перекрывается и все: прежней жизни больше нет, а новая форма — не устраивает. К горлу подкатывают уязвленные, ущемленные чувства, когда даже спуститься из подъезда порой невозможно. Только лицо, выглядывающее из окна, говорит о том, что человек еще жив. Он медленно и тихо живет в четырех стенах, чахнет и умирает неслышно. Вот такая «замечательная» и «насыщенная» жизнь у инвалида в России.

В немецкой клинике работал бывший одноклассник Михайлова и обещал сделать все возможное, поэтому ожидание чуда щекотало нервы.

— Ну, что я могу тебе сказать, Димка? Смещение позвоночника — дело нешуточное. Маленький шанс есть, но понадобится несколько месяцев или даже лет, чтобы восстановиться, поэтому будьте готовы к длительной работе.

Вначале Лена боролась. Она старалась шевелить непослушными пальцами, укрепляла спину и руки. Но страх, эмоциональный срыв и хандра стали невидимыми спутниками женщины, ведь улучшений не наблюдалось.

Вернувшись в Москву, Ивановой стало только хуже. «На улице лето заканчивается, а ты сидишь и топчешься в квартире, — накручивала себя женщина. — Не хочу чувствовать себя обузой, не хочу. Димке нужна нормальная жена, которая родит ему ребенка, возможно даже несколько. А я? Что могу я? Ничего…..я только порчу ему жизнь. Хватит, надоело. Все, решено, ухожу».

Ленка подсела на таблетки: от болей в спине спасало обезболивающее, часто пила снотворное, так как в последнее время были проблемы со сном. «Ну что же? Долгий сон — залог здоровья, — женщина спокойно открутила белую крышку и высыпала горсть таблеток себе в ладонь. — Блин, забыла записку написать, — переложила кучку на стол, вырвала лист из какого-то старого блокнота и взяла ручку.

«Димочка, прости меня, ты ни в чем не виноват. Это я дура. Ухожу по собственной воле, так как не хочу быть для тебя обузой. Прощай. Твоя Ленка», — снова собрала с поверхности пилюльки и закинула эту горечь в рот.

Смутное предчувствие поселилось в душе Михайлова, он не мог дозвониться до жены.

«Возьми трубку», — кричал мужчина в салоне автомобиля, и несся на бешеной скорости по шоссе, но в ответ были только холодные гудки, которые сообщали о недоступности абонента.

Дима дергал ручку, толкал дверь, но ключ не слушался. Предусмотрительная Лена вставила в замочную скважину ключик с обратной стороны.

— Здравствуйте, срочно нужен вызов. В квартире закрыта больная женщина — инвалид. Не могу открыть дверь, — бешено орал и метался, как раненый зверь, двухметровый мужик в подъезде.

— Вы собственник квартиры? — спрашивали в ответ.

— Да-да, скорее, пожалуйста.

Кажется, что прошла вечность, когда Дима смог переступить порог собственной квартиры. Лена сидела в кресле лицом к окну. Она спала и не слышала никаких возгласов и криков. Ее нежное худое лицо казалось спокойным и безмятежным.

— Пульс слабый, но есть, — отрапортовал МЧС-ник, прислушиваясь к сердцу.

Снова машина, вой сирены и больница. Иванова открыла глаза. Опять этот жуткий запах больницы, въедается в рецепторы, мелькающие белые пятна медицинских халатов.

«Где я? Снова люди. Меня спасли? Зачем? Я не просила. Я не хочуууу, — в хаотичном порядке взрывались мысли. — Все равно уйду. Не буду. Мама, я хочу к тебе».

Через несколько дней на краю кровати сидел Дима и буравил Ленку пристальным взглядом. Небритое лицо, красные белки глаз и взъерошенные волосы говорили только об одном — он давно не спал.

— Ты еще сильнее поседел, — прошептала Иванова и поняла, какой ужас он совершила. — Прости меня, Дим. Я думала, что так будет лучше, — она заплакала, прикрыв рот рукой. Мужчина молчал и продолжал сверлить ее глазами. Казалось, что он будет сидеть и смотреть на нее целую вечность. — Прекрати, скажи хоть что-нибудь, накричи, ударь, но только не молчи, пожалуйста, — взмолилась Иванова.

Наконец, Михайлов наклонился совсем близко к женскому лицу и также тихо сказал:

— Солнце, пойми, что для каждой женщины всегда находится свой мужчина. Неважно, какая она: красивая или уродина, худая или толстая, молодая или старая, здоровая или больная. Поверь, если он любит, то для него эти мелочи не важны. Мне глубоко фиолетово, будут у нас с тобой дети или нет, я готов возить твою коляску всю жизнь. Мне нужно только одно — чтобы ты была рядом. Поняла?

Иванова продолжала плакать, уткнувшись в мужскую рубашку.

— Я спрашиваю еще раз, ты поняла? — строго спросил муж.

Лена затрясла головой и крепко обняла Михайлова за шею.

— Не бросай меня, — прошептал Дима ей на ухо. — Не бросишь? — женщина мотнула головой и рыдала. — Если ты уйдешь, я пойду следом, — Иванова отстранилась немного и сквозь слезы, сказала:

— Нет, не надо. Я очень сильно тебя люблю.

— Я так устал за эти дни.

— Ложись рядом и спи.

— Медсестра выгонит, — мужчина кивнул на дверь.

— Не выгонит.

— Завтра заберу тебя домой.

— Спасибо, я ненавижу больницы.

На следующий день Иванова сидела в коляске посреди комнаты и ворчала: