Одним из самых сложных моментов моей работы было не принимать звонки, а перезванивать самому. Волонтеры составили базу погибших (информацию о них собирали по больницам, моргам, ментовским источникам), и если нам поступал запрос о пропавшем без вести человеке и его фамилия значилась в базе, нужно было перезвонить родственникам и сказать: «По нашим данным, он убит. Попробуйте искать в моргах». Эта миссия легла на меня. Я брал маленький черный телефон «Нокиа», перезванивал и сообщал это. Часто люди звонили, уже понимая, что их родственник погиб, но им просто хотелось услышать еще какое-то подтверждение, хоть пару слов. Эти несколько дней со звонками стали для меня самым травматичным моментом во всей украинской истории.
Как же ты смог включиться в волонтерство, когда вскоре началась война на Донбассе?
После Институтской у меня наступил классический посттравматический синдром, стрессовое расстройство. 2014 год в Беларуси был для меня очень тяжелым и в личном плане — распалась моя семья. С первой женой, россиянкой, у нас возникли непреодолимые идеологические расхождения. Конечно, это не единственный фактор, который привел к разрыву, но очень важный. За началом донбасского конфликта я следил по новостям, но делать ничего не мог. Было ощущение, что я должен как-то включаться в эти процессы, но моральных сил не хватало. В таком раздрае я провел 2014 год, глядя на фотографии сбитого «Боинга», Донецкого аэропорта. А в начале 2015-го понял — пора действовать.
В конце января я включился в работу с украинскими волонтерками Ольгой Гальченко и Александрой Алешиной, которые занимались как раз помощью военным. А я тогда выстраивал для себя концепцию моей будущей работы. В первую очередь мне хотелось понять, как можно помочь, не беря в руки оружие. Насильственная развязка событий на Майдане окончательно убедила меня, что я правозащитник, я не беру оружие и могу заниматься исключительно гуманитарным направлением. Так я выстроил для себя два направления помощи: гуманитарка — местному населению, медикаменты — фронту. То есть, я участвую в войне, но я не воюю.
Когда ты впервые оказался на фронте?
Первая поездка на Донбасс была с Гальченко и Алешиной, в последних числах января 2015 года. Повез медикаменты. Помню, доехали до Селидова, а я подумал: «Вот, сюда ж может прилететь “Град” даже!» Казалось, это и есть война. Но позже были поездки и под самый Донецкий аэропорт, в Пески и Авдеевку…
Я понял, что медицина — это приемлемо для человека, который не принимает участия в боевых действиях, для правозащитника. Она направлена на то, чтобы делать людей снова живыми, грубо говоря. Медики были ближе и потому, что давали клятву Гиппократа, обязуясь помогать всем, независимо от политических взглядов — пленным, добробатовцам, солдатам ВСУ, мирным гражданам. Груз с лекарствами доставлялся в госпиталь, а там помощь оказывали всем, кто туда попадал.
А кто помогал тебе в Беларуси, как появилось сообщество волонтеров?
В феврале-марте 2015 года я пару раз съездил на фронт, и тогда же возникла идея купить реанимобиль. Это была первая крупная акция, она положила начало беларуской инициативе, вокруг нее начали собираться люди, которые потом составили костяк «Гуммаршрута». Мы нашли в Германии машину за 5400 евро, но половины суммы не хватало. И в последний момент больше двух тысяч евро дал один предприниматель просто из своего кошелька. Он планировал расширять бизнес, но вот, вместо этого пожертвовал деньги. Его имя я не называю. Еще многих, кто помогал, мы не называем. Из публичных людей подключились журналистка Ольга Чекулаева, активисты Андрей Акулич, Денис Ивашин, Александр Киркевич и Евгения (вторая жена Стрижака. — К. А.).
Машину назвали «Ратаўніца» («Спасательница» (рус.) — К. А.), чтобы название было понятно и украинцам, и беларусам. Нашим партнером стал (и остается по сей день) украинский Первый добровольческий мобильный госпиталь имени Пирогова (ПДМШ). В первую неделю работы машина вывезла 50 раненых, нам про это рассказывала командир экипажа, медик из Львова Оксана Романив. Впоследствии «Ратаўніца» спасла тысячи и тысячи жизней. А за последующие годы мы поставили еще три машины: санитарный автобус «Майя» (он, к сожалению, уже вышел из строя после километров по донбасским дорогам), «скорые» «Зорка» и «Вітаўт». Это очень брендовый момент для Беларуси, на фронте все их знают. Позже в одной из командировок на Донбасс пресс-офицер, который нас сопровождал, говорил, что он был ранен и его вывозили именно на «Ратаўніце».
Сбор денег на эти машины — как бы отдельное направление твоей волонтерской деятельности. А когда появился сам «Гуманитарный маршрут Беларусь — АТО»?
Инициатива была создана в мае 2015 года, в течение первого месяца мы уже отправили первую тонну гуманитарки на восток. Груз изначально попал в Чернигов, к украинским волонтерам, а оттуда распределялся на Донбасс. У гуммаршрута сформировались два ответвления: помощь гражданскому населению — продукты, предметы первой необходимости, одежда, и помощь ПДМШ — поставка машин, питание для медперсонала, деньги на ремонт транспорта и топливо.
Сколько всего ты успел передать гуманитарной помощи за все годы?
Гуммаршрут передал около 20 тонн гуманитарки в общей сложности к июню 2019-го. Нам активно помогает украинское представительство беларуской компании «Санта-Бремор», они дают до полутонны продуктов. Часть этих продуктов идет в Чернигов семьям переселенцев и погибших военных, а часть в Бахмут, откуда распределяются по разным точкам на Донбассе.
Послушай, ты постоянно ездил в АТО. И гуммаршрут требовал привлечения внимания общества, то есть приходилось много говорить о проекте, писать в соцсетях. Что ты, собственно, и делал. Такая твоя активность не могла остаться вне поле зрения властей…
Знаешь, первое, что я сделал, когда решился на сбор гуманитарки — собрал вещи для себя в камеру. На случай, если меня сразу же за это закроют. Мы ведь привыкли к репрессиям. Я ждал, что нечто подобное случится, был морально готов заплатить своей свободой. Но по какой-то причине власть игнорирует гуммаршрут. Ну и хорошо, пусть лучше не замечают.
То есть ты хочешь сказать, с попытки собрать людей на Майдан до сегодняшнего дня…
(Перебивает.) …Никаких контактов со стороны силовых структур. Я знаю, что вызывали (на беседы и допросы в органы. — К. А.) моих коллег по независимому профсоюзу по другим вопросам, но там никогда не спрашивали про гуммаршрут. Даже когда пограничники останавливали нас с грузом гуманитарки, я отвечал, мол, это мои личные вещи. И они не знали, что с нами делать, никакой ориентировки сверху на нас не поступало.
Ты списываешь это просто на везение?
Я прекрасно понимаю, как выстраивать связи так, чтобы мне нельзя было что-то предъявить относительно снабжения войск. Мы ведь правда этим не занимаемся. В публичном пространстве мы всегда подчеркивали: наша сфера интереса — медики и гражданское население. Думаю, именно полная прозрачность и гласность дали безопасность. Нет, я уверен, что властями все внимательно отслеживается и отсматривается. Но ведь и власть в «украинском вопросе» не монолитна. Есть те, кто с началом войны занял сторону Украины, хотя их меньшинство[100].
Тебе лично часто приходилось бывать на фронте?
Точно больше десятка командировок с 2015 года. Моя отдельная правозащитная активность, вне гуммаршрута — поездки в мониторинговые миссией с украинской волонтерской организацией «Восток SOS». Дело в том, что все международные наблюдатели — ООН, ОБСЕ — выполняют строгий протокол безопасности, который запрещает работать вечером и ночью. Но ведь на Донбассе как раз в темное время суток самые обстрелы! С «Востоком SOS» мы поступали иначе: заезжали в населенный пункт, который подвергается обстрелам, и оставались там на ночь, чтобы зафиксировать точное время обстрела, характер повреждений, направление снарядов.
