Горячий песок обжигал босые ноги и забивался раскалёнными углями между пальцев. От этого он и другие сорванцы бегали только быстрее. Почти вся его жизнь тогда состояла из бега. С самого рассвета он начинал носиться вместе с другими детьми, играя то в догонялки, то в прятки, то преследуя что-то или кого-то интересного.

Тогда он не понимал, что умрёт, если не будет есть и пить. Не понимал, что силы нужно тратить в первую очередь на воровство и поиск ресурсов. Когда время игр проходило и солнце поднималось в самый зенит, он понимал, что голоден и ему уже всякое мерещится от жажды.

Он бегал быстро, но иногда недостаточно. Его ловили и стегали палками или кнутами. Поначалу очень жестоко и больно, но где-то в середине процесса, истязавший его человек обычно проникался состраданием. Это же всего лишь голодный ребёнок, у которого ничего нет. Чтобы успокоить совесть, люди, поймавшие его, часто сами давали ему то, что необходимо.

Иногда Тайпен попадал в руки людей жестоких по-настоящему. Они делали с ним вещи похуже ударов палкой. Он никогда не кричал и не плакал, просто не понимал зачем.

Вся его жизнь проходила около рынка. Он довольствовался тем, что есть, спал на земле, бегал и не знал, что есть что-то большее. Каждый день мало чем отличался от другого. Пока однажды в город не вошли люди в сине-белых плащах и сияющих доспехах. Торговцы и караванщики, гонявшие его, или наоборот, кормившие, стали пропадать. В короткий срок торговых рядов стало на порядок меньше, а те, что остались теперь располагались в виде строгих прямых линий на одинаковом расстоянии друг от друга.

Несколько дней на рынке стоял небывалый шум, десятки человек суетились и делали нечто, суть чего маленький Тайпен не улавливал. В один из жарких полдней они вдруг закончили свою работу, собрали свои инструменты, и, как ни в чём не бывало, ушли. Ровно в центре рынка на небольшом каменном постаменте забил фонтанчик. Поражённый Тайпен смотрел и смотрел на него, но вода в нём не кончалась, всё так же била и не на секунду не останавливалась. Словно была бесконечной.

И всем было на это плевать. В одну секунду нескончаемый источник воды стал чем-то обыкновенным, словно какой-то камень или засохший кустик, чем-то совершенно второстепенным, за что не надо драться, что не отберут и что ты можешь взять в любой момент своего времени.

Новые торговцы они были одеты лучше, вели себя спокойно и не кричали так, как раньше. Они не пытались поймать его и избить палками. Наоборот, при его приближении они сами протягивали ему еду, которую поначалу он брать опасался. И не требовали ничего взамен.

Ему больше не нужно было воровать.

Спустя несколько месяцев он даже отъелся. И не смог убежать, когда люди в доспехах поймали его и других сорванцов на улице, связали, посадили в телеги и долго везли куда-то.

Там, где остановились телеги, солнце было ещё беспощаднее. Вместо ночи наступали короткие сумерки, а воздух клубился, словно рядом с пожарищем.

Солнце выжгло всё, оставило после себя только песок и редкие камни. В этом месте его начали поить и кормить регулярно. Одна из сотни коек в большом бело-синем шатре теперь принадлежала ему и он начал привыкать спать над землёй, а не на ней.

Взамен его заставляли бегать, карабкаться по барханам, бороться с другими мальчиками и иногда с девочками, махать палкой и учить странные рисунки и символы.

Голова от них болела, он упирался, молил избить его палками или заставить бегать, пока он не упадёт, но его мучители были непреклонны.

Спустя какое-то время символы начали обретать смысл и складываться в слова. Это очень поразило его. Он никогда не задумывался о том, что вылетает из его рта или проносится в голове. Наборы звуков, паузы между ними, их окрас и многие иные параметры, ранее казавшиеся хаотичными теперь, становились упорядоченной картиной. Воздух, извергаемый его лёгкими и ртом, может жить в виде картинок и слов в головах других людей. И может быть записан в виде закорючек. Чтобы снова ожить в головах друзей, но уже без него, его лёгких и рта.

Это было первое таинство, которое он постиг, и оно навсегда изменило его.

Закорючки и воздух других людей, которые видели, слышали и знали больше его, теперь начал интересовать его куда больше воды и еды. Когда он был сорванцом, бегал, играл и воровал, мир казался ему простым и понятным. Вот вода. Вот еда. Вот злой мальчик, к нему лучше не подходить. Это больно, а вот это жарко. Этот человек очень плохой, лучше если он умрёт. Это смешно, а этой тёте лучше ничего не говорить. Просто и понятно.

И всю эту простую систему мира сломал небольшой набор закорючек.

«Почему?»

Почему вода жидкая? Почему он должен пить? Почему он умрёт, если не будет? Что будет с его «я», когда он умрёт? Может ли он не умирать? Почему существует смерть? Почему он родился? Почему остался один на рынке? Почему он не знает, как зовут его родителей? Почему он не знает своего имени?

Почему.

Мир за пределами его головы взорвался, расширился и раздвинулся во все стороны. Стал большим, громоздким, непонятным и пугающим.

Лишь ответ на вопрос «почему» делал его чуть более дружелюбным. Но чем больше у него появлялось ответов, чем больше он помещал их на упорядоченные полочки, тем больше появлялось новых «почему». На которых ответа не было не то что у него или у других людей, а… вообще.

Роймата, старший хранитель Тайн на их миссии, сидел на скамейке на уютной террасе, около руин старого острога и кормил голубей. Тайпен был близок к тому, чтобы усмехнуться, слишком уж рьяно этот «священнослужитель» изображал идиота для глаз посторонних.

— Вы желали меня видеть, Ваша Твёрдость, — нарочито медленно Роймата встал и поклонился, и не думая убирать свою блаженную улыбку.

— Да, Роймата. Как идут приготовления?

— Приготовления закончены.

— Уверен ли ты, хранитель Тайн, в своих словах?

— Да, Ваша Твёрдость, — не переставая улыбаться, Роймата чуть склонил перед ним голову.

Тайпен едва уловимо пожал плечами, уселся на скамейку, положил ногу на ногу и посмотрел на открывающийся с трассы пейзаж. Песчаный берег внизу извивался, дробясь на десятки мелких бухточек в которых плескалась рыба. Блики солнечного света падали на рябь волн и вырисовывали тысячи сверкающих чешуек.

— Что Вас так веселит, Ваша Твёрдость? — учтиво спросил Роймата, наблюдая как уголки рта Тайпен чуть-чуть изогнулись.

— Спокойствие этого места и соблюдение планов без какого-то вмешательства сил… необычно, — ответил Тайпен, неспешно достал платок и протёр пятнышко с доспеха. — Я не привык существовать в таких условиях.

— Уверяю Вас, сир, это лишь весьма кратковременные неприятности, — заверил Роймата с полуулыбкой.

— Что ты привёз в той клетке, чародей? — от взгляда Тайпена и уничижающего прозвища Роймата немного согнулся, но улыбку не убрал.

— Нечто очень загадочное Ваша Твёрдость. Нечто, что я бы очень хотел изучать снова, как только мне будет дозволено вернутся на корабль. Я покажу Вам… это.

Ему было примерно семнадцать зим, когда он испытал себя в настоящей сечи.

Он никогда не нуждался в насилии, тренировался и дрался без искорки, просто отдавая дань процессу обучения и развития. Первые разы вонзая в живого человека свой меч или копьё он не испытывал ничего, кроме чувства необходимости исполнения приказа. Зрелище агонии и смерти, «анатомический» взгляд на ещё тёплые органы никак не тронули его. Он подумал, что это лишь новая из его обязанностей и мечтал о том времени, когда ему снова дадут вдоволь времени на прикосновения к новым тайнам.

Их много учили военной науке. И теории, и практике…

Практика. Слово, внушающие ему трепет. Это было удивительным, но всю жизнь ему будут сниться кошмары именно о ней, а не о самих сражениях и крови, что он пролил.

Как только он научился немного держать тренировочный меч, им начали давать строевой бой, оборону и штурм. Двенадцать часов в день, с редкими передышками на обильное питье и туалет, под палящим солнцем. От жары они безумели так, что рвали себе губы в кровь, пускали слюну, словно бешенные псы.