Аксий сверкнул лаптями, пробежал кружок по деревне, да вернулся.

— Так и изрубил, батька. Лежит тама, у Фроськиной заваленки. Домов не порушил пока. Стоит деревня наша.

— Ну вот, старый, а ты не верил, — улыбнулся ему Байгуд.

— Без толку всё, — старик плюнул на землю. — И без тебя уже изрубили. И закололи. И забили. И сожгли пару раз. И даже топить пробовали.

— То есть как это? — удивился батыр.

— А вот так. Возвращается погань эта. Снова придёт изводить нас. Да мы тоже упорные. Не изведёмся.

— Хочешь сказать не одна нечисть тут ошивается? Выводок целый? Значит, есть для меня ещё работка…

— Да нет же. Одна. Убиваем только, как ты убил, да возвращается она. Та же самая. И пары часов не жди, приползёт чёрт этот неугомонный.

— Хм-м-м, — протянул батыр. — Ну-у… вернётся коли, так снова порешу. Буду значит ждать тут. А вы бы пока едбы бы какой сварганили, пока у меня аппетит не разгулялся.

— Иш какой хитрый! — заворчал старик. — Ещё не сделал ничего, а уже корми его, нахлебника. Ладно, вошь с ним, может от добрыни ентого и будет толк. Аксий! Принеси хлеба ему. Да смотри, чтоб руку тебе не откусил, когда пихать ему будешь.

Пока хлеб несли и медовень, и пока нечисть шла, Байгуд достал чамзу, ставшую ему совсем игрушечной, сел наземь, выкрутил толстые пальцы, чтоб хоть как-то попасть по струнам и заиграл.

— А ты совсем по жизни не тревожишься, да? — заворчал на него дед, опасливо озираясь из дверного проёма.

— А чего мне тревожится? — усмехнулся Байгуд и запел.

Байгуд поиграл немного, перекусил, послонялся по двору, да вернулся. Как раз селяне нервно зашептались.

— Ну что там у вас? — прогремел богатырь.

— Вернулся, гад! — ответил старейшина. — Фроськин дом громит, паскуда!

— Чечас разберемся.

Байгуд взвалил саблю на плечо, выхватил из земли копье и пошёл к месту первого поединка.

— Ишь, абсыкын окаянный чего творит! — прокричал Байгуд, увидев как новое чудище раздевает труп старого и напяливает на себя разодранную кольчугу.

Выглядело оно точь в точь так же, как и первое и так же шипело. И судя по его недовольному взгляду и воплю узнало Байгуда.

— И правда вернулся, — подытожил Байгуд. — Откуда ж ты вылезаешь диво дивное? И как множишься?.. Хм. И сколько нам с тобой биться? Месяц? Сколько у тебя жизней?

На этот раз копьём он попал. Хоть и вскользь, но разворотил уродливый череп. Черноликий упал как подкошенный, помер сразу.

— Хм-м-м, — пробасил Байгуд. — Значит, добро чужое разоряешь, а своё отдать не хочешь. Здесь тебя подожду. Только поторопись, чтоб не заскучал я.

Байгуд скурил три трубки, сидя на бревне, что и местным служило лавочкой. Вечерело. Пока чудища не было, снова налетела мошкара. Толстая кожа батыра была им не по хоботкам, но попыток они не оставляли, заставляя Байгуда окуривать вокруг себя ещё сильнее.

Вдруг кто-то цапнул его в шёю, да прокусил таки кожу.

— Маловаты то лучинки, — усмехнулся Байгуд, выдрав из шеи стрелу.

Раздалось шипение. Черноликий стоял неподалёку, смотрел злобно, да сжимал в одной руке лук, а в другой аж три стрелы между пальцев.

— Значит, не только умирать умеешь, хинькаль залёжный. Ну, показывай чему обучен.

Байгуд очнулся у камня, о который его приложило. Камень под силой удара раскололся на несколько частей и впивался в тело острыми гранями. Байгуд хотел подняться, да не смог.

За три дня непрерывного боя он не то, что вспотел, а впервые за жизнь почувствовал, как от усталости стоять не может. Но стоял.

Два дня с ним стояли селяне. Кто с топором, кто с вилами, кто с факелами, а кто с дубиной. Все они по одному и по два померли за визиты чудища. От когтей, клыков и стрел его, как это было не удивительно. А Байгуд так и не понял, как с ним совладать. С каждым разом чудище становилось всё проворнее и старалось два раза не попадаться на уловку, что стоило ему жизни. И в последнюю схватку силы у него было не меньше, чем у Байгуда. Крови напилось что-ли…

— Х-м-м-м, — протянул Байгуд, разглядывая глаза чудовища, склонившегося над ним. Он наконец понял — такие он уже видел на пиру, правда хозяин у них был другой. Знатный лучник из отряда. Украл его силу злой дух. Лучшее у него взял.

Чудовище подрагивало, стучало зубами, косило шею словно птица, но больше не нападало. Так же смотрело на него с интересом, и Байгуд с удивлением заметил, что в этих глазах нет и капли злобы. Лишь какая-то пустота и обида. Детская. Невинная.

— Хр-р-р, — проскрипел Байгуд, пытаясь встать.

Кровь проступила горлом, смочила губы и глотку. Ноги его не послушались, они ничего не чувствовали и казались чужими. И это ощущение поднималось по его позвоночнику всё выше и выше. Байгуд умирал. Сердце его билось всё реже и реже, готовилось совершить своей последний удар.

А чудище изучало его, словно ребёнок увидавшей интересного жучка или бабочку. Не было в нём никакой злости. Звери-людоеды и то были злее. Вдруг оно открыло свой рот и тоже зашипело и заскрипело, почти как Байгуд, только почти без звука — языка у него не было.

Однажды старый скапанг навести его в селенье. На языке жестов он рассказал, что собственный язык ему отрезали враги, когда тот был юношей. Без языка он чувствовал себя мёртвым. Скитающимся призраком, который больше не может быть частью живых, словно отделён он от них невидимой стеной. И что он молился богам, чтобы те вернули ему язык или дали новый. И что он сохранил Байгуду жизнь, потому что думал, что это знак, и ребёнок заменит ему язык. Будет говорить за него. Но со временем скапанг понял, что ошибался и отдал Байгуда более достойным родителям.

— Хм-м-м, — пробасил Байгуд. — Помираю я… похоже…

Чудище ответило ему потрескиванием и шипеньем и смотрело за его ртом и языком, словно за дорогой побрякушкой.

— Проиграл тебе. Обидно конечно. Но и терять мне не… не… нечего.

Чудовище снова протрещало ему и бряцнуло челюстями, поглядывая на павшего богатыря.

— Не-ет, — прошептал Байгуд. — Язык… не бери. Плох мой язык. Лучше найдёшь. Сердце моё возьми. Сердце у меня хорошее было… Доброе. Тебе нужнее.

Батыр расправил в последний раз плечи, сомкнул пальцы на воротах кольчуги и рубашки и разорвал их, обнажив грудь с могучим, но умолкающим сердцем.

— Да что там за шум, едрить твою за копыто?! — крикнул Горан, оставил попытки запихнуть в себя завтрак и запустил ложкой в стену.

— Там енто, бояре собрались, князь, — оправдался стражник. — Вас требуют.

— Ну так пусти их! — прикрикнул князь, мельком посмотрев на молчавшего Тайпена, как всегда смотрящего прямо перед собой. — Пожрать не дадут спокойно, елбаны дрочёные.

Двери распахнулись и в зал нахлынуло с полсотни богато-разодетых и недовольных мужчин, ругающихся и пытающихся перекричать друг друга.

— Молча-а-ать! — заорал Горан, пытаясь перекричать толпу и запустив в них тарелку. — Что надо вам, уважаемые?! Зачем припёрлись и князя тревожите? Пищу ему мешаете принимать.

— Ругаться с тобой пришли мы, князь! — вперёд вышел статный, моложавый и усатый дворянин.

— Что?! — насупился князь и стиснул кулаки. — Тебе голова на плечах жмёт, пёс? Ругаться он с князем пришёл. Ругальник-то твой и пострадать может.

— А как же не ругаться! — нахально ответил боярин. — Чудище неведомое земли наши разоряет, а князь, как ни в чем не бывало, с заморскими господами каждый день пирует.

— Пирую, значит? — задохнулся Горан, снова посмотрев на Тайпена, но усилием воли взял себя в руки. — Как звать-то тебя, борзой? С кем говорю?

— Небеск я, Всеграда сын.

— Так вот, Небеск, сын Всеграда, неужто ты не слышал, что неделю назад послал я за чудищем воинтелей да охотников? Решается твой вопрос, так и знай.

— А чего ж ты князь войско-то туда не послал? Неужто народ твой не жалко тебе? Наймиты-то твои почти все уж полегли, а чудище от Норийки и Кустицы уже к Валашке родной твоей вышло.