Оливка так и не села на стул и сейчас оперлась на столешницу двумя руками:

— Это, кажется, я тебя раздражаю.

— Не ты! — и все же я ткнула в дочь пальцем. — А твоё поведение. Взрослый человек не вваливается ночью в дом другого взрослого человека с котомками и котом, не отвечая на закономерный вопрос: что случилось?

Оливка села на стул, открыла рот, но слов пока не нашла: может, те и летали в воздухе, но она явно заглатывала не те.

— Я сказала тебе, что мы с Сашей расстались. Не сказала разве?

— Нет, ты не сказала. Ты просто ввалилась среди ночи ко мне в дом, вот, что ты сделала. И не отпирайся!

— Отлично! — Оливка снова всплеснула руками. Очень драматично. Она, кажется, действительно не видит ничего криминального в своём поведении. — Я говорю тебе сейчас: мы с Сашей расстались.

— Почему?

— Почему… — не сделала она паузы, передразнив мой тон, — … ты требуешь от меня подробностей?

— Мне не нужны подробности. Мне нужны факты! И не надо заливать про квартиру, которую ты оставила ему, пока он не снимет жильё. Играть в хорошую за чужой счет очень легко!

— Поэтому я и просила тебя ничего не говорить папе. Я не хочу, чтобы он выставлял его из квартиры.

Оливка повысила голос. Я заговорила ещё громче:

— Я имела в виду себя! И с какой стати твоему папе выставлять Сашу? Он что, не может войти в положение молодого человека? Или пару лишних штук делают его бизнесу погоду? Почему ты не могла открыто поговорить с отцом?

— Да потому что я не могу открыто говорить с человеком, который меня бросил! — выпалила дочь.

Эврика! Наконец-то она прокололась.

— Так все-таки Саша ушел…

Я не успела даже поднять голос до вопросительной интонации, так скоро Оливка перебила с запалом:

— Я про твоего бывшего мужа говорю!

Я замерла, а потом сжала кулак, но не стукнула им по столу, только свела вместе лопатки.

— Твой отец тебя не бросал. Ты не знаешь, что значит, когда бросают детей. Он ушёл от меня.

По губам Оливии скользнула саркастическая ухмылка:

— Ты постоянно защищаешь Алексея Михайловича, потому что он тебя содержит? Потому что за десять лет ты так и не нашла в себе мужества стать независимой? А если он перестанет платить? Что ты будешь тогда делать?

Я сжала губы. Хотела б молчать, но не могла:

— Почему ты так говоришь со мной? Я вообще-то твоя мать.

— А я — твоя дочь, но ты же позволяешь разговаривать со мной, будто я отброс с улицы?

Кого куда понесло? Не меня уж точно…

Еще, кажется, совсем недавно мать орала на меня в том же ключе, что и дочь сейчас. Нет, не в том же: мать не просила меня стать самостоятельной, она пыталась уверить меня, что бывший пустит меня по миру, поэтому я ни в коем случае не должна его отпускать.

— Надя, у тебя нет денег, чтобы играть из себя гордую, собирать вещи и уходить…

— Мама, это Леша собрал вещи и ушел. Я остаюсь в нашей квартире…

Да, вот этой самой. Мы купили ее, когда Оливке исполнилось шесть лет, и у Лешки дела пошли в гору: во всяком случае, у нас появились свободные деньги на свое жилье, и мы наконец съехали с родительской квартиры. И это теща считала нашей главной ошибкой. «Я бы сразу заметила, что у него другая!» — кричала мать, уверяя, что у меня было бы все время на свете это пресечь. Только не говорила, как, но я и не спрашивала.

В одном мать была права — наши с Лешкой проблемы: вернее, мои с ним начались, как только мы более-менее обжились в квартире и отправили дочь в первый класс. Поругались мы как раз перед линейкой, и я чуть не отходила Лешку шикарным букетом гладиолусов, которые бабушка вырастила на приусадебном участке полувековой давности.

— Ты не можешь пропустить такой день. Никакая работа того не стоит! И я не буду там стоять, как дура, когда все будут с мужьями…

Это я загнула: пап, конечно же, там было по пальцам пересчитать. Но и время, которое наш папа уделял семье, укладывалось в песочные часы для детской настольной игры. Это было отлично, когда все это время я также проводила в офисе, оставив дочь на бабушку. Сейчас Лешка заявил, что в моих секретарских услугах больше не нуждается, и я наконец-то могу посвятить всю себя дочке, а ее школьное время пустить на благотворительность для создание реноме его фирмы.

Я честно дорастила ребенка до годика, взяв академку, а потом строчила рефераты ночами за себя и за того парня — мужа то бишь, которому работа не оставляла никакого времени на учебу. Впрочем, он в шестнадцать уже знал все, что нужно для успешного бизнесмена, а бумажки нужны лишь тем, кто не работает, а пытается устроиться на работу… Что ж, Лешка делом доказал, что в его случае так оно и было.

И вот, когда закончился переезд, все более-менее устаканилось, я поняла, что собираю на стол, как в ресторане, только для того, чтобы меньше времени быть мамой… Я не была морально готова к полноценному родительству, а теще надо было ехать к нам через весь город. Лешка, кажется, специально выбирал квартиры именно в Гавани, наевшись в родительской коммуналке постоянных нравоучений на всю жизнь, хотя был, пожалуй, единственным добытчиком в семье. Но он посягнул на святое — на юность их дочери… Нет, я, наверное, до конца не пойму его разногласий с тещей. Наверное, между некровными родственниками тоже должна возникать какая-никакая химия, и вот у них она и была именно никакая. Тесть относился к зятю холодно, но спокойно. До поры до времени. После нашего развода они ни разу с Лешкой не виделись.

Да, развод. Мать кричала, что я должна отсудить у этого кобеля все, хотя я не понимала, каким таким макаром это вообще может быть возможным. Но тещи живут по своим астральным законам, когда речь заходит о нелюбимых бывших зятьях.

— Мама, квартира, купленная на его деньги, принадлежит теперь нам с Оливкой. Он оставил мне свою машину. Собирается платить нормальные алименты, а не копейки по суду. Что мы еще должны делить? Бизнес — его, и я к нему не имею никакого отношения! Мама, у меня реально все хорошо…

— У тебя не хорошо. Ты просрала с ним образование и карьеру. Ты была его обслугой во всем. Сейчас ты никто. Дура без опыта. В секретарши тебя никто не возьмет: ноги не те и возраст не тот. Как ты могла его спокойно отпустить к этой сучке?

— Юля ждет от него ребенка. Этот ребенок должен родиться в законном браке, и у Богдана должен быть отец.

— С тобой и именем даже поделились. Тебе не противно? У него вообще-то еще дочь есть, но такой отец Оливке не нужен… Да чтоб у него пусто было!

Бывшая теща плевалась, а я шептала: пусть у Лешки дом будет полная чаша. Он это заслужил, и мы как-нибудь вырулим… Из того, во что зарулили в попытках спасти нашу семью. Но мы ведь ее спасли. В этом году у нас двадцать пять лет семейной жизни, пусть и отмечать нам серебряную свадьбу придется втихаря… Или нет? Или Оливке придется сказать правду про ее отца? И заодно Богдану. Заодно и признаться, что это я выбрала ему имя. Юля будет молчать по всем пунктам.

Юля не может по брачному договору ни на что претендовать. Если только на хорошее к себе отношение и продолжение комфортной жизни, если будет и дальше играть по моему сценарию. Тут уж Лешка постарался вспомнить, что у него вообще-то диплом юриста, пусть и из института авиационного приборостроения и полученный за круглую сумму, но Лешка никогда не управлял своей жизнью на автопилоте.

— Леша, что ты ищешь? — спросила я тогда еще мужа, стоящего ко мне спиной у раскрытой створки бара.

— То, что ты сегодня выпила, — буркнул он в ответ, не обернувшись. — Чтобы этой гадости не было больше в моем доме, — уже недопустимо повысил голос в двенадцатом часу ночи.

— Можно тише? Ребёнок спит…

И тут Лешка обернулся. У него не только были бешеными глаза, но волосы стояли дыбом даже на груди, торчащей из полурасстегнутой рубашки. После работы он скидывал только пиджак и галстук — их не отправляли в химчистку так часто, как брюки с рубашками.