Утром я проснулась абсолютно разбитой, и вовсе не потому, что ночка была бурной — она, конечно, таковой была, чего греха таить, а потому что заснула только под утро: пришлось одной перебираться с дивана на кровать к котам — не спать же валетом! А коты смотрели на меня осуждающе, хотя бессовестно могли порадоваться в кавычках за человека, притаскивающего в дом собаку, и не давали уснуть злобным мявканьем. Знали, что я сделала глупость. Но я не глупее котов, без них понимала, что учудила…

Вот только никогда не пойму Лешку с его конспирацией: Юля изначально знала, что ее брак фиктивный, и то, что она все же склонила мужа к сожительству на одной кровати, не сделало ее автоматом любимой женой. И вообще женщиной, которая бы что-то для Лешки значила. Он ведь так и не дал ей свою фамилию, а я, когда начала сомневаться в его лояльности, ждала смены документов как знака, что наш с Лешкой план о тайной семье провалился по его вине.

Нет, наша фамилия осталась только у Богдана. Правда, в свидетельстве о рождении стояла фамилия Слепцовой Юлии, но она не могла быть слепой: она видела, что занять значимое место в жизни Супрядкина не сможет никогда. А собака… Не знаю. Кажется, Лешка постарел. В душе… И у него появились старческие заскоки.

Заскоки, правда, начались тринадцать лет назад. Бежал он в ЗАГС не с Юлей, а от меня с моим ребенком. Он не переставал все эти годы тыкать меня носом в медицинский договор, где в заветной графе стояло мое имя. И что? И что? Я не играла, не красовалась, не прибеднялась — я действительно ничего не чувствовала к биологически своему ребенку. Зато стала понимать проблему отцом, со спокойной душой бросающих беременных подруг, жен, да не важен этот штамп в паспорте, он же не о чем! Мужики детей не вынашивали, они — грубо говоря — просто слили то, что мешало им ходить. А материнский инстинкт, он спрятан вовсе не в глазах младенца, а в его утробной икоте, первых шевелениях, дубасенье всеми частями тела по всем маминым органам, в муках самих родов…

Да, наверное, в родах женщина как раз и проходит свой катарсис, со слезами оставляя позади чаяния прошлой жизни и страхи будущего материнства, растворяя их в крике… Все, хватит… Да, хватит копаться в себе! Я велела это своему мозгу, вернувшись с праздника, устроенного в честь первого дня рождения Богдана, но не для него и не для мамы, хотя это обязан был быть ее праздник… А для мамы, да, только биологической. Лешка хотел семейное фото. Оно выглядело странным: он с Богданом на руках, рядом Оливка в нарядном платье и… непонятная тетка, бывшая жена…

Хороший фотограф понятия не имел, кто я такая, но вот гости… Они могли подумать всякое, но до правды не додумался бы даже самый пытливый ум. Сама Юля в этот момент смылась — якобы отлучилась в туалет, но, думаю, она поправляла в нем тушь, потому что ей велено было держаться какое-то время от банкетного зала подальше.

Хотя это «какое-то время» в голове Супрядкина желало превратиться в года. Да, он делал все, чтобы я почувствовала себя матерью. Велел жене завязать с кормлением, чтобы брать ребенка на прогулку с Оливкой под предлогом приобщения дочки к статусу старшей сестры, а на самом деле ему нужно было, чтобы я, забирая дочь, видела малыша. Да, у крохотного Богдана были мои черты лица, тут и спорить нечего, но… План не сработал — чувствам не прикажешь. Чувства умерли, и весь этот дурацкий план Супрядкина изначально был обречен на провал.

Но Лешка упорствовал в своем нежелании понимать, что развестись с Юлей он не может, потому что я не приму его назад с ребенком. Я принимала его самого — в свою постель. Этот неприятный разговор мы начинали долго и упорно, потому что издалека, потому что при ребенке… И когда почва была прощупана, и мы поняли, что дольше друг без друга не можем, что замену не искали и не будем искать — Лешкины интрижки в разводный период не в счет, это была любовь за деньги, а не за душу. За душу он брал меня — щупальцами, и душил, душил меня в объятьях каждую нашу тайную встречу. Постепенно все уговоры снова пожениться сошли на нет и поезд нашей семейной жизни как-то сам собой встал на рельсы и покатылся в завтрашний день по заранее намеченному маршруту. Мы пришли к тому, о чем и договаривались, когда я говорила, что ему должна родить и вырастить сына другая женщина. Только одно изменение было сделано в изначальном плане: Лешка стал воскресным папой не для сына, а для дочки.

Как он стал для Юли мужем — это долгая история… Намного длиннее моей, в которой мальчик на одну ночь остался со мной на полгода. Наверное, для того, чтобы лишить Люция последней надежды отправиться домой. Белый искал бывших хозяев не только возле входной двери, но и по коробкам. Иначе, чего он лез во все магазинные мешки и сумки? К Новому году Савка принес мне под елку красивый подарочный пакет со снежинками. Люций нагло залез в него до положенного срока, просидел в нем подарком пару часов и перестал напрочь реагировать на звонки в дверь. Мистика!

В пакете лежала розовая коробочка с духами от Версаче. Я знала их цену, почти сто евро. Чтобы купить их для меня, Савке пришлось очень и очень ужаться в средствах в ноябре — декабре. Но что я могла сделать… Только сидеть на пустой кровати вечером первого января и вздыхать, вдыхая странный кристально-прохладный аромат подарка от непонятно кого.

— Савелий, ты сейчас придуриваешься или действительно не понимаешь, что у нас нет больше возможности встречаться? — говорила я из такси, когда до встречи с Лешкой оставалось минут двадцать, не больше.

Я нервничала, что опоздаю, и что он подумает, что я делаю это специально, потому что не хочу говорить о том, что важно ему. Вот с кем я не хотела говорить, так это с Савкой. Господи, ну можно же в конце концов заняться личной жизнью: в городе столько одиноких девчонок! Еще год, ну два, и все равно от меня сбежит, а мне и так уже сложно довольствоваться тем, что предлагает в постели Лешка. Глупо думать, что сорокалетний мужик может сравниться с двадцатилетним, глупо… Пусть душой моей мальчик завладеть не в состоянии, но мысли порой появляются совсем уж препротивные в отношении Супрядкина…

Помните ж, древние греки считали, что все в человеке должно быть гармонично: и физическое, и духовное начало, а у нас с Лешкой стало трещать по швам и первое — из-за Савки — и второе — из-за старческого маразма, в который Супрядкин впал неожиданно и явно до срока.

— Надя, я тебя чем-то обидел?

Голос у Савки звучал совсем по-детски. По телефону не дашь и шестнадцати. Он шепчет, потому что страшно или потому что его подслушивают? Тогда чего звонит? В чем срочность этого звонка, когда я вчера четко сказала, что иду с дочерью в клуб. Вообще взрослый человек давно бы понял, что когда не извиняются, а монотонно зачитывают список важных дел, в которых не фигурирует даже намека на романтическое свидание, следует понять, что его не будет и в будущем. Но до взрослости Савелию далеко, поэтому, может, он и ластился ко мне нежным котенком. Но у меня котов, взрослых, уже три — на четвертого места нет и не будет. Четвертым у меня пес, который пусть и не кусает, но лает последнее время очень много. Хотя у Лешки Савкиной проблемы быть не должно — имеется под боком баба для прочистки мозгов от того, что в них ударило…

— Савва, мы с тобой не раз и не два, а целый месяц говорили о том, что наша связь неправильная, и с ней надо завязывать. Вот, ты меня не слышал, а вселенная услышала. Как говорили в рекламе моей юности: сделай паузу, скушай Твикс.

— Не тормози, сникерсни… — почти выплюнул Савелий на том конце нашей теперь только мобильной связи. Голос подрос, почти что разменял третий десяток… Пусть и продолжал дрожать от обиды. Но на что обижаться? Я не обещала ему постель до гроба. Читай, до климакса. Я вообще ничего не обещала.

Он взял меня наскоком. Я всего лишь накормила его на завтрак яичницей, щедро сдобренной базиликом, общипанным с кустика на подоконнике. Не считала, не гадала, что пряная травка может быть любовным ядом. Зелье не могло так разъесть душу.