— А кто тут кричит?!

Тот, кто закусывает губы — и себе тоже.

— Я просто надоел тебе, да? Надоел и все. И ты сейчас этого Лешку выдумала? Скажи, что да! Ну зачем ему старая баба, когда с его бабками он любую школьницу себе возьмет…

— Ему незачем… — я усмехнулась, горько.

Мне до одури было жалко Савелия, но я ничего не могла для него сделать. Слова утешения не действовали, а целовать его — только хуже делать. Ему и себе.

— А тебе, значит, старая баба зачем-то нужна…

— Я тебя люблю, — заладил дурачок.

— И Лешка любит.

— Нет, — тряс головой и плевался словами Савелий. — Когда любят, не уходят. И ты его не любишь. Когда любят, не ставят секс во главу угла…

Вот она подсказка. Вот… Спасибо, Савка… Не догадалась сама — все хотелось помягче…

— Ставят. Или ты думаешь, что мне с тобой было интересно? У нас был секс и только. Ничего другого у нас с тобой не было и не могло быть. Мы — разное поколение. Или ты всегда на маминых подруг заглядывался? А, ответь мне!

Теперь орала я. Как идиотка! Но я таковой себя и чувствовала — не суметь отшить мальчишку. Стоять во дворе-колодце и орать на весь Питер, точно в рупор, о своей секусуальной жизни — ну вот уж точно ку-ку, ничего не попишешь! Как говорится, пенсию не зря дают, а я к ней движусь семимильными шагами… Не остановлюсь — двинуть умом точно!

Может, Савелию и было, что мне ответить, но, как в школьном сочинении, открылась дверь и закрыла ему рот. Он придержал ее рукой, выпуская жильцов на свет божий, и втолкнул меня в дьявольскую темноту.

— Что ты делаешь? — обернулась я на щелчок замка.

Не было темно, просто лампочка светила лишь на верхнем пролете лестницы, поэтому глаза сыграли со мной злую шутку. Но сейчас я уже видела его губы совсем близко.

— У меня есть десять минут, чтобы тебе это объяснить не словами, — шептали они. — Слов ты не понимаешь… Пятьсот девяносто семь секунд. Пошли!

— Куда? — спросила я с опозданием, потому что уже на первой ступеньке поняла, что он тащит меня по лестнице вверх.

Это мозгом я дошла до ответа, а вот с языка вопрос сорвался против воли, потому что завис на нем, точно в безвоздушном пространстве, когда Савка приблизил свои губы к моим. Но в последний момент передумал целовать, явно подсчитав в уме, если ум у него еще остался, тающие минуты.

— Сколько в доме этажей, не заметила?

Он не шутил, он спрашивал серьезно. Во всяком случае, так звучал его вопрос.

— Не заметила.

— Тогда на последний.

— Зачем?

— Чтобы услышать шаги.

— Зачем?

Вместо ответа, он прибавил скорость. На каблуках я бы не перепрыгнула и через одну ступеньку, а сейчас гулливерскими шагами перемахивала аж через три за раз. Зараза, он сжимал мне пальцы, точно пытался добиться хруста, но пока на скорости стучали только подошвы и сердце. Я задыхалась — не все и в двадцать выдержат с честью такую пробежку, а заставлять ставить немыслимые рекорды сорокалетнюю даму — нечестно, прямо-таки свинство. Но свин не жалел меня. Поравнявшись с дверью последней квартиры, он сделал то, что не успел внизу — впился в меня поцелуем.

Я беспомощно попятилась. И отступала, пока не уперлась мягким местом в жесткий подоконник, а он — в меня коленкой, проверяя эластичность юбки, но та слишком сжимала мне бёдра, и разреза хватало лишь на то, чтобы твёрдо стоять на ногах, потому что Савка больше не держал меня. Держалась я сама из последних сил, а он все наваливался и наваливался мне на грудь, пока я с горя не села на подоконник.

Нитки треснули, но я не могла оценить урон, потому что не видела ничего — широки ладони Савки прятали от меня весь мир со всеми его звуками, кроме звука собственного сердца. Кровь шумела в ушах, точно в морской раковине. Широкая ладонь загнула мне мочку, и гвоздик впился в кожу, но я не могла сообщить об этом мучителю: он не думал возвращать моему языку свободу. Он точно хотел его вырвать, чтобы я никогда больше не говорила ему гадостей.

Когда я сама попыталась вырвать губы, Савка ещё сильнее стиснул мне голову и навалился на грудь таким неподъемным грузом, что затылку пришлось встретиться с мутным стеклом, которое спасла лишь старая рама из толстого дерева, и если треснуло что, то это были мои рёбра.

— С ума сошёл! — сумела прохрипеть я, когда и в груди Савки закончился воздух: он схватил его возле моего уха, которому дал свободу, завладев шеей. — Ты делаешь мне больно…

— Прости, — и в его стоне слышалось чистосердечное раскаяние. — Я пытался сделать тебе хорошо.

— Нашел место! — по-прежнему с большим трудом выговорила я.

Теперь Савкины пальцы пытались продавить ямочку в моем подбородке, и рот у меня открывался не шире щели почтового ящика.

— Другого места ты мне не предложила. Лучше здесь, чем нигде!

— Что лучше? — выдохнула я уже открытым ртом, потому что Савкины руки спустились мне под грудь.

Вот он и пришел ответ: горячие пальцы скользнули ниже и вытащили кофту из-под пояса, чтобы получить доступ к груди.

— Савва! — попыталась я остановить его руки сначала голосом.

А потом уже и руками, но поздно: защелка щелкнула и распалась, выпустив на волю обе груди, но какая тут была воля: они тут же угодили в умело расставленный капкан мужских рук.

Мужских? Увы, моя женская природа не хотела вспоминать о возрасте пальцев и губ, вырывающих меня из недр житейских болот: Савка знал, где задержаться, куда нажать, что осторожно обойти стороной… Я зажмурилась, точно это помогало сильнее стиснуть зубы, чтобы не выпустить на волю пугающий меня стон.

Надя, миленькая, вспомни где ты! В обшарпанной парадной с тусклым противным светом, от которого слезятся глаза — не от досады же, что взрослая баба растаяла в мальчишеских руках, за секунду растеряв весь свой гнев и наставительный тон…

В другую секунду я уже видела его на коленях и вцепилась в волосы с такой силой, точно надеялась оторвать от земли — нет, не поставить на ноги: какое там, он шатался… Просто оторвать ему башку за то, что он затащил меня в подъезд, на чердак и почти раздел под дверью чужой квартиры. Но это стоило бы мне груди, потому что его губы намертво сомкнулись на моем каменном соске.

— Савва, я тебя убью!

Он отстранился, но с колен не поднялся.

— За что?

Не будь здесь эхо, я бы заорала — матом! Он издевается или действительно не понимает, что творит непотребство? У него крыша за пару недель разлуки поехала? Он же был нормальным. Его же такого идиота с работы бы поперли в первый же день…

— За вот это!

Пришлось его еще малость оттолкнуть, чтобы запахнуть кофту. Но он не пошатнулся, выстоял — даже глаз не отвел: не затуманенных здравым смыслом.

— Я хочу тебя, Надя, — прошептал он, споря с эхо.

— Здесь?

Жутко хотелось смеяться, но страх перед эхо держал мои эмоции в узде.

— Домой ты меня не приглашаешь, — притворился он на секунду нормальным.

— Савелий, мы с тобой договорились…

Мне тоже хотелось быть нормальной, не кричать, не тягать бедолагу за волосы, просто гладить по гладкой щеке… Красиво встретиться и красиво расстаться — это искусство, подвластное не каждому. И уж точно не каждой.

— Я ни о чем с тобой не договаривался. У нас с тобой разные цели: я хочу остаться с тобой, а ты хочешь уйти… Что мне остается, только держать тебя силой, так?

— В подворотне? — не смогла сдержаться, хихикнула я.

— А у меня есть выбор? — он тоже улыбался.

И вся эта ситуация сменила трагизм на комизм: мы тут сидим почти что со спущенными портками, точно герои французской комедии. Сейчас еще Луи Де Фюнес поднимется к нам в образе жандарма: а что это вы тут делаете, граждане? Ничего, мусье, ножками болтаем — и просто болтаем о любви… Нельзя? У нас же свобода, равенство и братство. Вот я и хочу поставить точку в любви. Мне даже, наверное, хотелось бы, чтобы Савелий однажды позвонил сообщить, что встретил замечательную девушку.