— То есть ты считаешь, что я не работаю?

Вот какого хрена сейчас приплетать тут мое содержание? Это он Оливку науськал? Типа, на двух баб ему не хватит денег?

— Я про свой развод! — почти что выкрикнул Супрядкин тоже после смачного ругательства.

— То есть ты… Э… Свободен, так, что ли?

Когда ты уже будешь говорить со мной, как человек? Когда?! А то у меня все нецензурные выражения даже в мыслях закончатся!

— Еще нет. Я не мог подать заявление, не поговорив с тобой.

— А при чем тут я? — уже как-то истерично взвизгнула я, нервно дергая плечами.

— У нас с тобой вообще-то сын имеется от этого брака. Мы должны заранее решить, как мы его воспитываем.

— Мы?

— А кто еще? — Супрядкин удивлялся так искренне, что мне сделалось тошно. — Ты так и не ответила, сколько мне осталось жить?

— Слушай, Леша, начинай говорить серьезно! — выплюнула я ему в лицо оставшиеся на губах капельки лукового супа.

Даже не скажешь — горе ты мое луковое. Горе мое атомное!

— Я давно не говорил с тобой серьезно. Ты забыла мой серьезный тон. А я реально давно не был с тобой настолько серьезным, — буравил меня взглядом Супрядкин, будто стену.

Глаза и вправду оставались мутными. Какое там зеркало души! Они были тьмой души! Омутом, в который он снова пытается меня затащить.

— Так сколько кукушка мне накуковала?

Ну, конечно, кукушкой меня назвать — ну как же без этого!

— Я лично сомневаюсь что-то, что больше четверти века, и я хочу прожить их с тобой и со своими детьми, — говорил он так монотонно, будто нудный доклад зачитывал. — Хватит, поиграли и хватит!

Взрыв эмоций оказался таким неожиданным, что я чуть на стуле не подпрыгнула.

— Тогда у нас с тобой мозгов не было, но сейчас, не отрицай, мы поумнели и не будем больше эгоистами. Юля должна получить шанс на свою жизнь, а мы — на свою, пока у нас еще есть силы на семейную жизнь.

Я не знала, что сказать. Я не знала, как доесть суп. Нет, я, конечно, уже знала наверняка, что оставлю тарелку полной: в горле стоял ком, кислый, горький, противный, огромный, смертельный. Если я его не проглочу сейчас, то умру, а я его точно не проглочу…

— Как ты себе это представляешь?

Лешка не изменился в лице — он, похоже, транквилизаторов наглотался. Предупредил бы, я бы тоже в аптеку зашла. Хотя бы за валерьянкой. Правда, тут и корвалол не поможет… Только димедрол!

— А есть какие-то варианты? Я ушел от тебя с сыном и с сыном вернусь…

— А сын что по этому поводу думает? — я спрашивала с опаской. С опасением за психическое здоровье Супрядкина.

Покер-фэйс покер-фэйсом, но мы же серьезно не в картишки решили перекинуться. И не играем в веришь, не веришь. В наших с Супрядкиным отношениях поверить можно во что угодно! Увы…

— Это Богдана не касается. Оливку мы тоже, кажется, не спрашивали, хочет она уйти с папой или все же остаться с мамой. И сейчас, если честно, я жалею, что оставил ее с тобой…

Договорились… У меня тоже покер-фейс, не выдам ему никаких эмоций. Привыкла, что они рвут мою душу в тишине пустой квартиры.

— Так зачем забирать Богдана от Юли, раз она такая хорошая мать? — спросила я с неприкрытой издевкой.

Он пригласил меня на ковер унизить, так, что ли? Не постучать в дверь — пустите переночевать, мы сами не местные, а с ноги открыть — что ж, фирменный стиль Супрядкина!

— Потому что я уже оставил одного ребенка. Второго оставлять не собираюсь, — завелся Лешка. — Если Оливка хочет жить с мамой, то пусть принимает и папу. Я не собираюсь особо стеснять вас своим присутствием…

— Тогда какого хрена тебе разводиться? Живи с Юлей. Ты все равно не ешь там, только с собакой гуляешь. Постели себе в ванной, чтобы не пересекаться вообще…

— Тебе смешно, да? — Лешка затряс башкой, как одержимый. — Тринадцать лет назад я сделал то, что сказала мне ты. Сегодня ты сделаешь то, что скажу тебе я. Понятно?

Грудь ходила ходуном, но я старалась не дышать вообще. Только слова выплевывала, как пушечные ядра — они ж далеко в море не летят — вот прямо на стол в тарелку и плюхаются. Это я на ложку пальцем наступила, и все забрызгала: салфетку, блузку, стол… А Супрядкин остался чистым, как всегда!

— А Юле все понятно? Ты женат на ней дольше, чем был женат на мне. И вообще ты тут пытаешься меня убедить, что она ничего к Богдану не чувствует? Садик закрылся, товарищи-родители, заберите своего ребенка. Он умеет читать, считать, писать и даже говорить на двух языках. Если бы я не знала, что ты на работе не пьешь, я бы не сомневалась, что ты набрался. Ты бредишь!

— Юля сделает то, что я ей скажу, — огрызнулся Супрядкин. — Спрашивать ее нечего. Она мне не жена, то есть женой я ее никогда не считал. В постели она мне нахрен не сдалась. И вообще мы с ней почти год живем в разных комнатах…

— Зачем же ты врал про собаку тогда? — почти не поверила я в семейные откровения Супрядкина.

— Я не врал, — наконец-то покер-фэйс сменился ухмылкой. — Я не хотел обсуждать с тобой Юлю раньше времени.

— А теперь время пришло, так выходит? И что тебя сподвигло на разговор? Отсутствие секса или что-то другое?

Лешка снова надел маску — гипсовую. Но она еще оставалась подвижной, не застыла намертво: левый глаз у него дергался. Ну что — не в бровь, а в глаз попала?

— Ты зачем хамишь, Надя?

Вот же мужская непробиваемость!

— Я не хамлю. Я просто не хочу участвовать в устроенном тобой цирке. Пусть Юля сама ко мне придет и скажет, что ей больше не нужен ребенок, в чьем свидетельстве о рождении записано ее имя. Хочешь разводиться, вперед! Богдана не трогай!

— Он мой сын. И твой.

— И Юлин! — перебила я. — Леша, ты вообще со стороны на себя посмотри. Ты ку-ку, да? Богдан уже не эмбрион, он живой человек. А ты решил его, как какую-то недвижимость, отобрать у женщины, которую он считает матерью, и передать непонятно кому… Ну да, матери его сестры, которую он последний раз видел, кажется, пять минут на дне рождения в боулинге. Пазл сошелся или еще нет? Картинку видишь, Алексей Михайлович?

— Не считай меня дураком! — выплюнул Супрядкин. — Я прекрасно понимаю, что если поставлю перед Юлей вопрос ребром: если ты рожаешь ребенка, то мы разводимся, она пожертвует счастьем материнства, чтобы сохранить статус замужней женщины. Но муж у неё точно эфемерный. Юля хороший человек, ты была права, но мне она не нужна. Я однолюб, вот хочешь верь, хочешь нет. Такое бывает. Мне нужна ты со всей своей дурью.

Я еле сдержалась, чтобы не спросить, а чего он так уверен, что мне до сих пор нужна вся его дурь?

— Но я не нужна Богдану. Ты этого не понимаешь?

— Я все прекрасно понимаю. Но и мать, улюлюкающая с младенцем ему не нужна. В чем твоя проблема, Надя? Я не собираюсь говорить ему всю правду. Может, лет в восемнадцать, не раньше. Но парню в двенадцать уже не нужна материнская сиська. Ему наоборот хочется свободы от материнского контроля. Тебе не нужен маменькин сыночек, я это прекрасно понимаю. Богдан до трех в школе, потом секции, потом он в телефоне сидит и все, потом спит без задних ног. Он тебя не стеснит. Я куплю большую квартиру, если еще и Оливка с нами остается на неопределенный срок, чего я никак не могу понять…

— Она боится жить одна, — вставила я, хотя не была уверена, что услышала в Лешкином голосе вопросительные нотки.

— Я тоже боюсь жить один. Я жил один все эти годы, Надя, как ты этого не понимаешь? Я завидовал твоему счастью и не понимал, почему тебе без меня так хорошо? Скажи, что я делал не так?

— Мало занимался дочкой, — ответила я, не задумываясь, а стоит ли вообще отвечать. Может, этот вопрос риторический. — И женой.

— А ты много мной занималась?

О, вот тут не риторика! Тут наезд чистой воды.

— А ты бы чаще домой приходил!