— Я тебе русским языком сказала! — и развороченным твоими поцелуями.

Язык еле шевелился. Я лишь в далекой юности в Лешкиных объятиях чувствовала подобное крышесносное состояние нестояния. Коленки тряслись, и я благодарила советских строителей за множество несущих стен, которые мне не позволили снести при перепланировке квартиры. Сейчас они держали меня, точно соломинка, на плаву.

— Пошел вон! — сумела я собрать в кулак последние вспышки разума и дала ему в грудь: там, где по идее у нормальных людей сердце. Бьется. И чувствует боль другого человека.

Не знаю, что сейчас Савка почувствовал: удар или укол ревности: когда совесть ревнует своего владельца к одному малоуправляемому органу, который иногда заставляет мужиков ходить конем, теряя королеву…

— Пошел вон… — повторила я тихо. Да, не буди лихо… Но сердце во мне стучало уже на всю катушку. Выпрыгивало во многих частях тела, куда в обычном состоянии не добиралось. — Вон!

Я зажмурилась, пытаясь собрать зависшие на ресницах слезы. Он больше не наступал, но сжал перед собой руки в кулаки — чесались меня обнять? Или как у Лешки — прибить? Переноска валялась у моих ног.

— У тебя чек остался? — спросила я по-прежнему не своим голосом.

— Зачем?

Зачем я спросила?

— Я пришел за котом… — добавил он без всякого наводящего на размышления вопроса.

— Кошка просто так под руку подвернулась? — вскинула я на него уже почти сухие глаза.

Он ничего не ответил, только вздохнул и сглотнул. А мне бы сейчас глотнуть чего покрепче… Покрепче его объятий, чтобы унять бешеный стук кровоточащего сердца. Боже, прощаться надо один раз. Два — это невыносимо. Два — это самоубийство.

— Уходи, Савелий. Пожалуйста.

— Только с Люцием. Не хочу снова быть один.

— Кошка не заменит человека.

— Это кот.

Я сжала губы — да, как ты: белый и пушистый, но только на вид.

— Это не игрушка, — не унималась я, пытаясь вырвать из его рук переноску, чтобы выкинуть… в тартарары…

— Это часть тебя. Я ее заберу… Чтобы ты почувствовала пустоту…

— Вот как даже… Злой ты, Савелий.

— Как и ты, — не спускал он с меня горящих ненавистью глаз.

— Ты ненормальный…

— А ты, выходит, нормальная? Я с тобой встречался, а ты просто… Просто со мной…

Он вдруг постеснялся произнести глагол, в котором заключалась вся суть наших с ним встреч.

— Да, только. И ты это знал. Не надо сейчас выставлять меня похотливой сучкой.

— А ты такая и есть…

— Ну вот и отлично. Уходи. Не надо дышать со мной одним воздухом.

— Отдай кота и я уйду.

— Не отдам. Откуда я знаю, что ты с ним сделаешь… Уходи. На!

И я отпустила ремешок переноски.

— Верни в магазин.

— Не надо!

Он швырнул переноску на пол и повернулся ко мне спиной. Куртка не скрывала горб — весь ссутулился. Бедный… Ну как ты так мог… Что за детский сад? Не мог ты в меня втюриться, не мог…

Он сам справился с замком — не в первый раз ведь — и захлопнул дверь. Можно было не проверять: дверь точно закрыта. Кто бы только сказал, навсегда ли…

10.9 “Что делать с собакой?”

— Ты чего такая серьезная с утра? — удивился Лешка, найдя меня утром не под боком, а на кухне с пустой чашкой кофе и с пустыми кошачьими мисками.

— Злюсь, — ответила я тихо, хотя и понимала, что Лешка вчера просто хотел секса (как, впрочем, и я), поэтому не стал заранее поднимать скандальную тему, которая заключалась в совместной прогулке с… Богданом!

Я получила с утра сообщение от Юли. Совсем с утра. Юля отправила его в без четверти шесть. Непонятно, она такая ранняя пташка всегда или ей не спится теперь в пустой постели. Мне вот в полной не спится!

— Я не понимаю, чему ты удивляешься! — Лешка снова подпирал плечом арку, которую жутко критиковал поначалу. Не понимал ее стратегического назначения. — Я не ночую дома. Затянувшаяся командировка, да? Или все же надо было сказать ребенку, что я развожусь с его…

— Мамой, — закончила я то, что Супрядкин побоялся озвучить самостоятельно.

— Мамой, — повторил Лешка сухо. — Я забрал его вчера из секции и рассказал про развод. Поговорили по-мужски. Сказал, что отношения с его мамой давно испортились, но мы тянули с расставанием, пока он подрастет, и теперь я наконец решил уйти к тете Наде. Тете… Наде… — повторил он уже с расстановкой и чувством безысходности.

Такое же чувство владело и мной после Савкиного ухода. Я спрятала переноску в стенной шкаф, но с глаз долой из сердца вон не получилось. А потом я залила боль белым вином и присыпала рану перцем с солью — и во всем этом плавала белая рыба. Такая же белая, как и я — даже в отражении дверцы холодильника из нержавейки. И у меня давно картошка не чистилась такими длинными кольцами, будто я сдирала с себя старую кожу, не нарастив новой. От каждого прикосновения Супрядкина я дергалась, точно от электрического разряда, но он принимал это за комплимент своей мужской силе. Боже, какие же мужики дураки и какие… Эгоисты!

Утренний кофе тоже горчил. И не взбодрил ни капли. И сообщение от Юлички меня добило окончательно. В новую жизнь, такое чувство, меня тащили на аркане, а я даже не упиралась — так и скользила босыми ногами по грязи.

— Надя, в прорубь прыгают сразу. Иначе не прыгают вообще. Но мы же прыгнули. Нам еще и с собственными родителями следует поговорить.

Я отвернулась к окну: шумел камыш, «деревни» гнулись… Никак иначе — дерево мы посадили на родительской даче, яблоньку; сына почти что вырастили, хоть и с чужой помощью. Дом купили, это самое простое из того, что должен сделать настоящий мужчина и прилагающаяся к нему женщина. А ко мне инструкция не прилагалась — и Супрядкину все труднее и труднее с каждым новым днём становилось нажимать на нужные кнопки. Он жал все на одну — на красную, с необъяснимым упорством. Но злиться я больше не могла — ребенок не виноват, что у него такой отец. Богдан…

Я выдохнула — тяжело.

— Вари себе кофе и делай бутерброды. Я ничего не хочу ни есть, ни делать…

Лешка прошел у меня за спиной молча. Как можно тише прикрыл дверцу холодильника. Сел не напротив, а рядом, отодвинув стул на самый край. Ничего, не невеста, без места не останется.

— Обещай мне, что ты не приведешь Богдана сюда, — проговорила я, не поворачивая головы. Пусть видит мой волевой профиль. В фас я дура с глазами Каштанки. — Не сейчас. Я не знаю, что будет с Оливкой. И с твоим Шариком. Как мы переживем эту ночь вместе. Знаешь, не забирай собаку у ребенка…

— Она ему не нужна. Только обязаловка гулять. Он не заметит, что псины нет.

Лешка жевал очень громко — может, конечно, он всегда так жевал, просто я раньше не обращала на это внимания. Вернее, обращала внимание на что-то другое, что меня радовало, а не раздражало.

— Леша, ты снова за всех решаешь…

— Господи! — он бросил ложку на блюдце. Очень сильно и очень громко. Но я все равно продолжила смотреть на диван с двумя (все еще двумя!) котами. — Сама у него спросишь, забрать папе собаку или он будет гулять утром и вечером. Вот и посмотришь, что он тебе ответит!

— Что с собакой гуляет соседский мальчик. Ты как-то проболтался. Забыл?

— И не пытался вспомнить. Ну да… Ему нужны деньги на мелкие расходы. А Богдану не нужны мелкие обязанности. Неправильное воспитание, я знаю. Но работа в Макдаке не способствует развитию умственных способностей. Так считает мой отец, и я с ним согласен. Пусть учится и спортом занимается. А кто этого не может, пусть гуляет с чужой собакой за копеечку.

Да, мы еще помним две копейки, которые могли позволить кому-то сказать заветные слова. Пусть даже по телефону-автомату. Тому, кто был способен их услышать. Но сейчас, похоже, мы не слышали — не слушали — друг друга. Ну и чего мы ждем от детей? Оливка не позвонила. Не считала, наверное, нужным. Где она? С Сашей? Дала ему второй шанс? Или ищет квартиру и работу, чтобы показать нам, что окончательно выросла? Между нами выросла только стена — из терновника. Пробраться друг к другу все еще можно, но лишь изранившись в кровь.