Но грабить, раз уж Ленин наказ такой дал, все оказались охочи, грабить не пахать, косить, когда во вкус войдешь – дело веселое.

Имения помещичьи, барские – что пожгли, когда керосин вовремя подвозили, что разбили-разломали. Такой устроили погром, что любо-дорого. Что от недовольства, помня старое зло, что от разгула, потому так все и завертелось, без удержу, а по большей части от недомыслия, то есть за компанию, за компанию как известно и «жид» повесился где-то в Запорожской сечи, от излишней выпивки.

А так же и от раздражительности. От этой самой раздражительности разломали и все пианино, рояли и клавесины. Они все с клавишами, клавиши белые и черные, в них пальцем ткни, они – бим-бим, ля-ля-ля. Музыка такая. Барские дочки, молоденькие барыньки, при них романсы распевают. Этим барынькам кисейные юбки их, которые они вместо сарафанов нацепили, задрать бы, да ноги врозь. А по пианинам – топором. Ежели тебе музыка нужна, печаль-тоска на душе, так возьми балалаечку, да и тренькай, жалостливо, со слезой:

А весел, выйди с кандочка, пятка в землю, носок вверх и не тренькай, а щипком с подковыркой:

Или

А пианино, рояль и клавесин придумал немец, а потом еще и смастерил на нашу голову, от немецкой прыти да придумки добра не жди. Мужику с сохой, да с косой, а барские дочки романсы распевать, бим-бим, ля-ля. А если топором, то дриньк, звяк и ни тебе больше бим-бим, ни ля-ля.

Очень уж раздражали все эти пианино крестьянствующий, хлебопашествующий народ. Поэтому и ломали их с остервенением, всласть, так, что во Франции было слышно самому Тургеневу[38].

Тургенев давно уже состарился, а в Россию возвращаться все никак выбраться не мог, по той простой причине, что в России не во всех местах есть водопровод, как в Париже. Хорошо в России: золотая рожь колосится, луга цветут, леса манят прохладой, а осенью от них глаз не оторвать, они, как терем расписной, и обнажаются с печальным шумом, какие только тогда мысли грустные, но сладостные не придут в голову, и даже нивы печальные, снегом покрытые – чудо как прелестны, а уж весной, когда все оживает – дыши, не надышишься упоительным живительным, почти зримым голубовато-изумрудным воздухом.

Ну а вот захочется испить водицы. И что же? Ведерко в руки (а если два, то коромысло на плечи) да и к колодцу, а то и вовсе ищи родничок, в нем вода вкусна, но далековато.

За водой к колодцу – это бабам хорошо бегать, там у колодца и посудачить время найдется, а молодым девкам фигуру показать, пройтись у парней на виду или новым сарафаном похвастаться перед соседками, что «тятенька» с ярмарки привез. А знаменитому писателю некогда, тем более, что и на охоту пройтись с ружьишком тоже время упустить нельзя.

Не то в Париже. Открутил краник, вода течет струйкой, даже иной раз журчит, как весенний ручеек. Подставляй кружку, наполняй до краев и пей себе в удовольствие, а захочешь еще – опять набирай и пей, вода из краника потечет и днем и вечером, и не иссякнет. А если иссякнет, кап-кап и не течет – вызывай водопроводчика, он мигом поправит-наладит, подкрутит гаечку, и водичка опять потечет без перебоев.

Так что в Россию Тургенев не собирался, тем более что, несмотря на старость, все еще жил при певице Виардо[39]. А у певицы Виардо был тонкий, редкий музыкальный слух. По вечерам она невольно прислушивалась и с тревогой в голосе говорила Тургеневу:

– Опять эти звуки… Бим-бим, ля-ля-ля… Ах, в России опять ломают, разбивают пианино, а может даже рояль. Ах, это ужасно!

Тургенев вспоминал о России и задумчиво бормотал:

– Россия, Россия… Это все Некрасов, пьянчуга и картежник с его парадным подъездом. Однажды он увидел, как туда подошли мужики, деревенские русские люди, вырви ему глаза! Все хотелось знать, кому на Руси жить хорошо! Вот и узнали! Мать твою!

– Ах, Жан, – на французский манер обращалась к Тургеневу Виардо, – при чем здесь его бедная мать?

– Это я так, к слову, – безнадежно махнув рукой, отвечал Тургенев и снова начинал вспоминать Россию, болотистый лесок полный вальдшнепов и кроншнепов, вечернюю тягу, тетеревиный ток, деревенских ребятишек у костра в ночном.

– И вот опять… – до Виардо доносились из далекой России жалобно обрывающиеся дзинь – бом – бим, звуки рвущихся струн и треск разламываемого лакированного дерева, – если это не прекратится, в России не останется ни одного рояля… На чем же тогда аккомпанировать при исполнении отрывков арий из опер и прекрасных русских мелодичных романсов?

– Романсы… – задумчиво повторял Тургенев, – Они колдовски-очаровательны, но, боже мой, если бы ты могла понять, постичь всю глубину их слов! Ты бы в одночасье бросила этот занюханый Париж с его водопроводами и борделями и уехала бы в бескрайние снежные просторы России, сверкающие морозной пылью в завораживающе лунном свете! А какие в России бабы и молодые деревенские девки!

Виардо, по ее бесчувственности, и не думала ехать в Россию. И тогда Тургенев понял, что загубил свою забубенную жизнь из-за коварной женщины и от глубокой тоски по родине умер в далеком Париже, где кого ни возьми – а он безразличен к чужому горю, далек от высоких материй и холоден к страданиям иноземца, как бронзовая статуя обнаженной красавицы, настывшая зимой в Летнем саду в Петербурге. Там же, в Париже его и похоронили. А ученые определили, что умер он от диковинной болезни, очень редкой, называется ностальгия, многие русские ею болеют, а как ее по-русски назвать, не знают.

Крестьяне же, разломав все пианино, повыдергивав все клавиши и порвав все струны, не успели оглянуться как подошли войска Белой гвардии. Тех, кто громил усадьбы, для порядка расстреляли, а где и повесили. Тогда мужички поняли, что дело плохо, и пошли в Красную армию, куда их и загонял Сталин, всем им выдали винтовки, а на фуражки прицепили красные маленькие звездочки, такие же, как те, которые Троцкий навесил на башни Кремля в Москве.

Народу в Красной армии собралось миллион. Белая гвардия – тысяч сто. Но Белая гвардия маневренна, тактике, стратегии обучена: форсированный переход, фланговый удар, отвлекающий маневр, наступательная операция. И так одна победа за другой, и Белая гвардия уже под Москвой. А в Москве Ленин с Троцким чемоданы второпях собрали, сидят и гадают: куда бежать, как награбленное вывезти, да где скрыться от людских глаз подальше. Троцкий и говорит Ленину:

– Вы, Владимир Ильич, все, что награбить успели, уже спустили, а у меня целый бронепоезд добра. Поэтому садимся, открываем семафоры и на всех парах мчим к моим родичам в Америку, я им золотишко и барахлишко сплавлю, открою пивную, будете пиво по столикам разносить, так что пока беру вас к себе помощником кочегара, вы ведь, когда из Финляндии в Петербург ездили, уже пробовали уголек в топку подбрасывать, это дело вам хорошо известно, и рука привычная.