Студент понял, что никакого толку ему не добиться и в горести ушел домой, сел на табурет и задумался: «Что ж это за жизнь такая, если профессоров убивают ни за что ни про что? Такой умный профессор был, даром что немец. Не какой-нибудь пьяный сапожник или булочник при «васиздасе». И в науках преуспел, и человек хороший, внимательный и отзывчивый. И ежели так с профессором возможно поступить, так что уж с каким-нибудь студентом, вроде меня?»

А Ленин тем временем тоже стал размышлять, профессора, мол, укокошил, может и зря, но одним профессором больше, одним меньше, не велика беда. А вот студентика его – упустил, а ведь его тоже запросто шлепнуть и положить под куст цветущего жасмина – пусть бы рядышком и лежали. От таких мыслей Ленин огорчился и вызвал по телефону Дзержинского[16] и строго-настрого приказал ему записать студента в расстрельный список. Дзержинский, как ему и велено, записал. Но список составлялся с утра, все на сегодня уже были внесены и поэтому он приписал студента в самом конце мелкими печатными буковками.

А шофер, который возил на грузовике расстрельную команду Дзержинского по всему Петрограду, снимал угол в одной комнатенке со студентом. И как время к обеду, шофер этот стал отпрашиваться у Дзержинского, мол, так и так, надо бы пойти перекусить. Дзержинский достал расстрельный список, посмотрел и сказал:

– Сходите, товарищ шофер, покушайте. Сегодня работы много, не скоро управимся, может еще и задержаться придется, а желудок требует регулярного приема пищи.

А листок с расстрельным списком загнулся, шофер и увидел, что снизу маленькими печатными буквами приписана фамилия его соквартирника. Шофер был грамотный, окончил все четыре класса церковно-приходской школы, читать мог без затруднений, даже если почерк неразборчивый, а уж печатными буквами тем более.

Со студентом на квартире этот шофер жил мирно, можно даже сказать по-приятельски. Вечерами часто приходилось вместе пить чай, иной раз одолжались друг у друга то сахаром, то заваркой. И за все время совместного проживания по своим углам про между ними ни ссоры, ни какой-нибудь неприязни не случалось.

Пришел шофер домой, смотрит: сидит студент на табурете и о чем-то думает. Ну, он и рассказал, что заметил его фамилию в расстрельном списке, хотя и с самого низа приписанную. Студент поблагодарил квартиранта за известие, собрал вещички, что с собой можно снести, да и пошел пешочком из города Петрограда.

Идет, видит уже полярный круг совсем рядом, везде лед, а вдоль кромки льда плывет пароход из Европы прямо в Америку, из трубы черный дым валит, на палубах красиво одетая публика, дамочки в шляпках под музыку танго танцуют и всякие другие завлекательные танцы, а на мостике капитан стоит в синем, как море-океан в солнечную погоду, мундире и в белой фуражке с золотым якорем вместо кокарды. Попросился студент на этот корабль.

– Тебе что же, в Америку нужно? – спросил его капитан.

– Да мне все равно куда, лишь бы от родных палестин подальше, – ответил студент.

– Но как же я тебя возьму, – сказал капитан, – у тебя, наверное, и билета нет?

– Это верно, – согласился студент, – билета нет.

Капитану понравилось, что он честно признался, не стал врать.

– Хорошо, так и быть, – сказал капитан, – возьму тебя до Америки, будешь уголь лопатой кочегарам поближе к топкам подбрасывать.

Студент, хотя и происходил из купеческого сословия, но по молодости лет к любому труду имел привычку и так вместе с кочегарами доплыл до Америки.

В Америке ему пришлось туговато. Часто голодал, перебивался случайными заработками. Особенно угнетало его то, что русского слова нигде не услышишь. Выйдет он вечерком на улицу, кругом людей, что мошкары в летнюю пору поблизости пруда, и все американцы. Народ безразличный, такой тебе с утра «здравствуй» не скажет, только улыбается, скалится, зубы белые наружу, как у обезьяны, и до того противные, рожи все на один тупой чекан, что кажется так бы и засветил кулаком между глаз, но нельзя, не у себя дома, да и не в гостях. И такая от того тоска, хоть ты езжай назад в Питер, к самому Дзержинскому, чтобы он пустил тебе пулю в лоб из именного револьвера, который ему Ленин подарил за усердную работу и за поганую козлиную бородку.

И вот шел он с такими мыслями по улице в Нью-Йорке между высоченных небоскребов, а навстречу ему еврей. Прошел мимо, а потом повернулся, и следом за ним, и так бочком-бочком, вроде незаметно, то слева зайдет, то справа. Он остановился, мол, в чем дело. А еврей вдруг и говорит ему настоящим русским языком:

– Вы кто такой будете? И откуда? И как ваша фамилия?

Тот ему в ответ:

– Я безработный инженер, Из Петербурга, а фамилия моя Зворыкин[17].

– А я, – говорит еврей, – Абрам Лившиц из Киева.

Бросились они друг к другу, обнялись как два путника, встретившиеся в пустыне, и заплакали. И плакали горькими слезами так, что с трудом смогли успокоить друг друга.

Стали они с тех пор жить в Нью-Йорке вместе. Еврей дал Зворыкину денег и он сконструировал телевизор, а американцы стали по этому телевизору показывать такое, особенно по ночам, что постеснялись бы и Коллонтай с Арманд, хотя уж этих-то дамочек привести в стыдливое чувство мало кому удавалось.

Но читателю, конечно же, интересно знать, что сталось с бриллиантами Кшесинской, поэтому прежде чем вернуться к Сталину и к рассказу о том, почему Владимир Иванович Волков, мой дедушка, не огораживал участок земли, на котором сажал картошку и сеял немного ржи и клевера, нужно закончить рассказ о приключениях этой замечательной женщины, единственной в свое время прима-балерины императорских театров.

Когда она сбежала, Ленин и Троцкий обыскали весь дом, но бриллиантов не нашли. Начали спрашивать прислугу, те отвечают, мол, ничего не знаем. Поэтому кухарку и поломойку расстреляли, тем более, что и кухарка и поломойка были грубы и неучтивы, а по вечерам к ним приходили матросы и сильно шумели, а когда Ленин и Троцкий запретили пускать матросов, женщины стали бурно выражать недовольство. Вот горничная оказалась поскромнее, она и говорит Ленину и Троцкому:

– Пожалуйста, не расстреливайте меня. Я матросами не увлекаюсь, мне с ними совсем даже не интересно. Где бриллианты я не знаю, но могу сказать, кому это известно.

– И кому же? – спросили Ленин и Троцкий в один голос – они очень хотели узнать, где спрятаны бриллианты, так как догадывались, что бриллиантов у Кшесинской не один-два, а много, и все они дорогие.

– Нашей экономке, она женщина хитрая и пронырливая, везде сует свой нос и к барыне давно втерлась в доверие, – объяснила горничная, ее и не стали расстреливать.

Экономка же на момент всех этих событий отсутствовала, потому что времена уже наступали голодные и она ездила закупать продукты в дальние села, куда еще не дошли слухи о том, что творится в Петрограде, и где еще удавалось найти и хлеб, и даже баранину, и квашеную капусту, и соленые огурцы по сходной цене. Сразу по возвращении, узнав о бегстве Кшесинской, экономка явилась к Ленину и Троцкому и призналась:

– Я знаю, где Кшесинская прячет свои бриллианты, и расскажу вам, потому что ненавижу эту плясунью лютой ненавистью.

– За что же вы ее ненавидите? – поинтересовался Троцкий, он часто не умел сдерживать своего глупого любопытства, через что имел много неприятностей.

– Я вдова артиллерийского поручика. Мой муж погиб на фронте. Оба мы пусть не столбовые, а все-таки законные русские дворяне, а не какие-нибудь поляки, и свои дворянские грамоты не подделывали. А Кшесинская рассказывает басню, что она не Кшесинская, а происходит из рода польских графов Красинских. Мол, ее предка в отроческом возрасте хотел погубить дядя, чтобы завладеть наследством. Француз-гувернер спас ребенка и вывез его во Францию, но по дороге потерял шкатулку с документами, и поэтому уже во Франции ему изменили фамилию Красинский на Кшесинский. А когда дядя умер, то в имении случился пожар и все документы, мол, сгорели. Вот по этим-то утерянным и по сгоревшим документам она и является графиней. Все это такая нелепая, шитая белыми нитками выдумка, что даже великие князья, любовники Кшесинской не осмелились восстановить для нее графский титул. Всем хорошо известно, что ее матушка танцевала на канате в бродячем цирке, имела тринадцать детей от разных мужей, а папенька – тоже танцор, служил лакеем у одного итальянского шулера и учителя танцев и, подглядывая в окошко танцевального зала, выучил все балетные «па», потому-то его и взяли на сцену. Его и танцовщиком-то не назовешь, его и держали-то как мазуриста. Вот такая у нее родословная. Мне пришлось пойти в услужение к этой проходимке, а пока она дрыгала перед публикой голыми ногами, моего мужа убило снарядом, а она не постеснялась заявить газетным репортерам, что генералов в России много, а балерин императорского театра всего шесть, а прима-балерина Кшесинская – одна. По вечерам она со своими приятелями играла в карты и с каждой ставки откладывала мне часть денег – я взяла эту подачку только потому, что поклялась мстить ей до гробовой доски.