А особняк Кшесинской стоял в тихом, удобном, уютном месте, досмотрен, ухожен, на кухне не только кипяток, но и запас продуктов, шоколад и даже несколько ящиков шампанского (настоящего, из Франции, а не каких-нибудь «шипучек»). Захотелось блеснуть ораторским искусством – выступай себе в Смольном перед солдатами и матросами, они-то все равно ничего не понимают, а кричать «Ура», «Да здравствует…» и бросать вверх шапки уже научились. Ну, а вечером, после всякой суеты и толкотни в Смольном, кати себе на авто из бывших императорских гаражей в особняк Кшесинской. Можно с собой прихватить и Коллонтай[13] с Арманд[14], если эти пылкие дамочки не сбежали с матросами или солдатами пьянствовать где-нибудь в казармах.

Коллонтай и Арманд (эти клички они придумали себе сами, потому что им не нравились их пошлые, избитые фамилии, обычно встречающиеся на каждом шагу и потому быстро надоедающие) были с воображением и фантазиями и никогда не отказывались погулять в особняке Кшесинской. Во-первых, после балерины остался роскошный гардероб. Коллонтай сразу прихватила себе накидку из горностая, а Арманд шубку из шиншиллы. Вещи дорогие, их бы снести на толкучку, но Ленин и Троцкий не скупились, когда дело касалось женщин легкого поведения, особенно жгучих брюнеток, каковыми и являлись Коллонтай и Арманд.

А во-вторых, эти забавницы нашли какого-то немца-профессора, и тот со своим помощником, студентом-практикантом, придумал аппарат, что-то вроде синематографа, и с помощью этого необычного в те времена приспособления фотографировал Коллонтай и Арманд в обнаженном виде – на них была только красная косынка на голове, да и ее они сдергивали в конце сеанса, чтобы их волосы красиво рассыпались по белоснежным плечам – и по вечерам запускал их изображения в облака.

Облака тяжелым, черным занавесом висели в северном небе Петрограда, изображения Коллонтай и Арманд носились над городом, прохожие в ужасе прятались в подъезды и арки проходных дворов и уже из этих укрытий с любопытством пялились в небеса, стараясь рассмотреть детали и подробности, обычно так привлекающие мужчин, как холостых, так и женатых.

Только поэт Александр Блок[15] ничего не боялся, потому что всегда был пьян. Он бродил по Петербургу в широкополой черной шляпе, летающие по небу обнаженные Коллонтай и Арманд совсем не пугали его – голых женщин он на своем веку повидал столько, что они ему давно порядком надоели. Тем не менее он сочинил о летающих в облаках забавницах поэму, в которой ошибочно назвал их валькириями революции. Ошибочно, потому что валькирии – воинственные германские девы летали по небу не нагишом, а в длиннополых черных одеждах и не спали с кем попало направо и налево, а тем более с недомерками вроде Ленина и Троцкого.

Этот Блок очень часто ошибался, потому что у него в голове все время навязчиво звучала какая-то музыка, он к ней внимательно прислушивался и часто толком не понимал, что делал. А кроме того Блок когда-то в молодости женился на дочери великого русского химика Менделеева и приворовывал у него из лаборатории реактивы, предназначенные для определения пропорции воды и спирта при их смешивании для изготовления разных напитков, в частности так называемого хлебного вина – употребление которого в значительных количествах иной раз и приводит к ошибкам вопреки убеждению простого народа, что дураков и пьяных Бог бережет.

Поэму о Коллонтай и Арманд, витающих в облаках без исподнего белья, этот Блок потом сжег вместе с еще одной своей поэмой. Поэма эта называлась «Двенадцать» – по числу действующих в ней персонажей. Писал поэт Блок всегда «под шафе» и поэтому, считая героев, сбился, их на самом деле было не двенадцать, а тринадцать, включая Иисуса Христа, шествовавшего впереди остальных двенадцати, хотя и без винтовки, зато в «венчике из роз» на голове. И следовательно поэма «Двенадцать» должна бы называться «Тринадцать», или «Чертова дюжина». Или хотя бы «Четырнадцать», потому что в обнимку с Иисусом Христом по Петрограду ходил не замеченный поэтом Блоком призрак Карла Маркса, которому давно надоело бродить по Европе.

Поэму «Двенадцать» успели напечатать, и ошибку исправить не представлялось возможным, поэтому поэт Блок и задался целью сжечь ее на медленном огне. Он не успел собрать все изданные экземпляры, потому что умер от голода, продуктов питания в Петрограде на тот момент не оказалось, а писатель из нижегородских мещан Горький, по мягкости характера подкармливавший Блока, уехал в Италию – он предпочитал средиземноморский климат, Петроград-то почти рядом с полярным кругом, царь Петр I, тоже неравнодушный к выпивке, определил его в эти северные болота, так как, по мнению многих историков, имел родственные связи с чертями в этих болотах обитавших.

Поэму о «валькириях революции», Блок успел сжечь в рукописи, и следов этой поэмы не осталось, ибо даже пепел ее задумчивый поэт развеял над Невой, тяжелые воды этой странной реки, иногда текущей вспять, унесли пепел в Балтийское море, и исследователям и литературоведам и в голову не приходит, что Блок даже спьяну мог написать нечто подобное.

Простым обывателям Петербурга, которым посчастливилось жить в то голодное, умопомрачительное, но, как считают многие позднейшие литераторы, необычайно интересное и увлекательное время, шутки Колонтай и Арманд с полетами над ночным городом пришлись совсем не по душе. Они даже пробовали жаловаться на этих необузданных дамочек Ленину и Троцкому, но те, по ими заведенному порядку, не обращали никакого внимания на протесты, вопли и стоны, потому что привыкли к такого рода шуму во время расстрелов.

Полеты эти прекратились сами собой. Однажды студент-практикант явился с утра, как ему и было назначено, в особняк Кшесинской, чтобы настроить для съемки аппарат – смотрит, нет профессора. Профессор, хотя и давно обрусел, но в каком-то там колене происходил из немцев и, как издавна у них водится, никогда не опаздывал. Студент-практикант спросил у горничной:

– А где профессор?

– А застрелил его Ленин из револьверта, – ответила горничная.

На самом деле Ленин застрелил профессора не из револьвера, а из маузера, он предпочитал его за точность и надежность боя, но горничная по несообразительности не отличала револьвер от маузера, потому что когда по вечерам приходили матросы, она из женской скромности не ложилась с ними в постель сразу, а вроде как для вида отказывалась и говорила: «Нет, нет, что вы, что вы. Я совсем не из тех барышень, чтобы вот так по своей охоте», и матросы доставали револьверы и маузеры, размахивали ими перед ней, поэтому все эти ужасные железки казались ей на одно лицо.

– Не может быть! – воскликнул ошарашенный студент-практикант.

Ошарашенный – это значит потрясенный до такой степени, что глазные яблоки выкатываются и, подобно шарам, готовы выпасть из глазниц.

– Что же тут такого удивительного, – простодушно сказала горничная, – вон он лежит в саду под кустом жасмина.

Студент-практикант бросился в сад. Видит, действительно, не соврала горничная, лежит его профессор под кустом жасмина с простреленной грудью. Студент очень любил своего профессора, сел рядом с ним на землю и заплакал. А запах от белых цветков жасмина такой, просто одуряющий, хоть ты сиди здесь всю жизнь, словно в наркотическом опьянении.

Но студент нашел в себе силы, поднялся, разыскал Ленина и спросил его, за что тот убил профессора. А Ленин отвечает, мол, убить убил, а за что не помню. Стал этаким фертиком, руки в боки, лысую голову набок, глаза прищурил, как какой-нибудь китайский болванчик, и говорит:

– Всех, батенька, не упомнить, мало ли какой мог быть случай, скорее всего за дело, профессор ваш большим умником прикидывался, а вполне возможно, мне просто померещилось, вот и стрельнул для острастки, просто проверить механизм, а то он у меня начал давать осечку, но тут сработал как часы.