Олин рассмеялся, и смех этот был пронизан такой болью, что даже Вэш, слыхавший немало истошных предсмертных воплей и слёзные мольбы о пощаде десятков людей, многие из которых были истязаемы по его личному приказу, едва справился с горячим желанием зажать уши ладонями.

– Я не знаю, что хочу этим сказать, – наконец продолжил король. – Я начал рассказывать о своей семье. С тех пор, как я видел их в последний раз, прошёл уже почти год. Кендрик мёртв, и это, скорее всего, дело рук Толли, хотя, может, убийство совершил и кто-то другой. Мой храбрый сын – он хотел только поступать как должно. Он так сердился, когда другие нарушали правила, – даже на своих младших брата и сестру! Они затевали игру в прятки, а затем хоронились там, куда обещали не ходить, и потешались над старшим братом, когда Кендрик их там обнаруживал. Он никогда не соглашался играть так же, как они, но вместо этого пытался убедить младших в том, что если правила нарушены – игра испорчена. Кендрик стал бы прекрасным королём, а мой второй сын – его первым министром, возможно. Чтобы напоминать брату: нельзя слепо верить в то, что другие всегда играют по правилам, только потому, что так поступает сам Кендрик. Ибо мой Баррик, если только он ещё жив, да хранят его боги, живёт в совсем ином мире.

Баррик всегда был чем-то обеспекоен, чем-то недоволен, но после того как недуг нанёс ему первый удар – мой недуг, обрушившийся на него подобно потоку зловонных вод сточной канавы – он совершенно потерял веру в благосклонность Судьбы. И кто осудит его за это? Когда он ещё был мал, болезнь приняла в нём ту же форму, что и во мне когда-то. Он мог упасть на пол в припадке бешенства, дрожа и задыхаясь, едва способный глотнуть воздуха, вырываясь так неистово, что двое сильных мужчин еле-еле могли его удержать, хотя он был только ребёнком. Конечно, я был глубоко опечален тем, что из-за меня его жизнь омрачена проклятием, но думал, что теперь могу научить его тому, благодаря чему смог продолжать жить сам, рассказать, как я запирался вдали ото всех, когда чувствовал, что ярость накатывает на меня. Но затем его недуг изменил форму и нашёл новый способ проявлять себя.

В Баррике он перестал вызывать приступы неуправляемого гнева, неистовства сумасшедшего – преобразившись, теперь он медленно отравлял моего сына изнутри. Жизнь стала казаться Баррику всё более и более беспросветной, всё для него мрачнело, как меркнет свет солнца на земле, когда во время затмения его закрывает лунный диск. По скудоумию своему я решил сначала, что раз направленные вовне приступы прекратились, значит, ему становится лучше – что он каким-то чудом поборол болезнь, так отравлявшую мне жизнь. И ошибся, но к тому времени, как я осознал это, мой сын погрузился в сумрак так глубоко, что я не мог более дотянуться до него. Сообразительный, умный, но искалеченный моей собственной дурной кровью, он, как я думаю, держался за жизнь исключительно благодаря любви к своей сестре.

Ведь он вправду любил её, а Бриони любила его. Они близнецы – я упоминал об этом? – и два их сердца бились как одно с той самой минуты, как они появились на свет, рождённые в один день и час. Возможно, как раз потому, что оба они остались без матери. О боги, я больше ни в чём не уверен! Всё было столь давно, но эта боль и поныне свежа во мне: так, бывает, случайно порезался бритвой вчерашним утром – а царапина донимает, саднит весь день и назавтра.

И ещё одно постыдное признание – Бриони я любил больше всех. Нет, я скажу теперь «люблю», не «любил» – да смилостивятся боги и сохранят ей жизнь! Кендрик был человеком чести, великодушным и ответственным, и я любил в нём эти черты; я любил его также и потому, что он мой первенец. Я люблю Баррика несмотря на всю боль, что причинил ему – и что он причинил мне… Но любовь к Бриони так утешительна для меня и безусловна, что я не в силах выразить это словами. В ней есть всё лучшее от меня и многое, что было непревзойдённого в её матери. Подумать только, что столь сильная любовь могла подвести её всецело – что я мог подвести их совершенно и полностью…

Северный правитель опять погрузился в молчание. Когда он заговорил снова, голос его звучал иначе, безрадостно и почти безжизненно:

– Я достаточно утомил тебя своей болтовнёй. И спасибо, что был ко мне снисходителен. Думаю, я пойду немного прогуляюсь вверх-вниз по палубам моей тюрьмы и послушаю чаек.

Первый министр Ксиса услышал, как король Олин пошёл прочь, сопровождаемый охраной; их шаги постепенно стихли. После того, как он удалился, не раздалось больше ни звука движения, ни чьего-либо голоса.

Может, он рассказывал это своей страже или вообще говорил в воздух, адресуя свой монолог лишь весеннему пасмурному небу? Вэш выскользнул из чулана так осторожно, как только позволяли одеревеневшие и дряхлые мышцы, и поковылял вниз по лестнице на палубу, а затем взобрался обратно наверх – туда, где только что был король Олин. Тот и в самом деле ушёл – Вэш разглядел его макушку на дальнем конце судна, где северянин стоял, облокотившись на леер, под бдительным присмотром нескольких солдат, – но признаков присутствия автарка, Пангиссира или Думина Хайюза – да и никакого другого разумного существа – не наблюдалось. Единственной живой душой на палубе был слабоумный скотарк Прусус, развалившийся в своём кресле; руки и голова его подёргивались, ниточка слюны свисала с подбородка. На мгновение министру показалось, что Прусус Убогий смотрит на него, но когда Вэш подошёл ближе, взгляд скотарка уже бесцельно блуждал, как будто первый министр Ксиса внезапно исчез из его поля зрения.

Пиннимон Вэш остановился перед трясущейся фигурой и оглядел калеку сверху донизу, размышляя… задаваясь вопросами…

«Этот мир сорвался с якоря, – сказал себе Вэш. – Да, мир, который я знал, дрейфуя сам по себе, покинул знакомую гавань. И одним только богам да безумцам известно, куда он плывёт теперь».

– Что-то преследует нас, – прошептал Баррик.

– Аха, – когда Скарн говорил тихо, трудно было разобрать отдельные слова – всё тонуло в хрипах и присвисте. Он спорхнул на камень и покрепче вцепился в поросший мхом валун, а затем втянул голову в плечи и нахохлился. – Шелкины, – прокаркал ворон. – Видели их, летя над деревьями. Пяток, иль думаем, шестерик.

– Ну, пусть только подойдут, – Баррик боялся их, но в то же время им владела странная уверенность, что он прошёл слишком далеко и пережил слишком много, чтобы вот так умереть в лапах этих чудовищных веретён с паутиной. Он ощущал в себе силу – необыкновенную, будто что-то могучее вскипало внутри него, росло, как пенная шапка на кружке с пивом. Эта сила пробудила в нём желание громко расхохотаться.

– Пусть подойдут? И убьют нас обоих, о, они эт сделают – иль хужее: утащат нас в свои висячие гнёзда и засунут ихние личинки прям нам в животы, – Ворон вспорхнул на ветку дерева в нескольких шагах впереди от спутника. – Видал я, как такое проделали с прихвостнями, ага. Не померли ещё даж, когда мелюзга повылуплялась…

– Со мной им такого не проделать. Я им не позволю.

Чёрная птица встряхнулась и снова распушила перья.

– Ты башкой ударился, штоль, когда запропал на том жутком холме? Ты с тех пор совсем не тот же.

Баррик не сдержал улыбки. Ворон был прав, хотя принц и сам точно не знал, что в нём изменилось. Но он действительно чувствовал себя другим – сильнее, увереннее… совершеннее. Даже постоянная тупая боль в его изувеченной левой руке, донимавшая его большую часть жизни, теперь прошла: единственным неприятным ощущением в ней осталось только редкое покалывание, как если бы он отлежал руку. Баррик поднёс факел к предплечью: от порезов, нанесённых ему Спящими, не осталось и следа, кроме тонких белых чёрточек, шрамов будто многолетней давности, хотя прошёл всего день или два, как он спустился с Проклятого холма. И его левая ладонь, омерзительная клешня, которую он всегда старался спрятать от чужих глаз, теперь почти не отличалась от второй. Что за колдовство сотворили над ним те слепые создания? И вроде бы всё, что с ним сделали, послужило ему только к добру, но в памяти назойливо зудели их слова о цене…