Саторин, как будто тоже справлялся, он снисходительно помахал рукой и толпе, и сопернице, а потом величаво уселся в кресло. Я остался на ногах, как мне и полагалось и придвинулся ещё ближе, чтобы как можно больше дерьма летело в мою голову, минуя почтенные кудри моего господина и повелителя.

Публика на таких представлениях негласно делилась на чёрную и белую. Первой дозволялось следить за процессом, ненадолго подняться на помост, а потом выместись вон, вторая оставалась на банкет. Угощение подавали в соседней комнате, туда заходили именно перекусить, а так люди предпочитали бродить на платформе и приставать с глупыми вопросами к творцам. Здесь же тёрлись обозреватели — главное зло вселенной, именно от их въедливого любопытства обороняться было особенно сложно.

Когда мы с Саториным спустились в толпу началась моя главная работа. Улыбаться, врать, встречать весёлым смехом произносимые гадости, самому плескаться милым ядом при любой возможности, улыбаться, шутить, радостно поддерживать самые глупые идеи, врать, улыбаться — принцип понятен. Я нырнул в эту грязную лужу с головой.

Саторин держался хорошо, да ему и не требовалось много говорить, учитывая, что я трещал без умолку. Только когда люди и обстоятельства нас разделяли, я следил за ним не без тревоги, но всё выглядело пристойно.

Отвязавшись от особенно настырного поклонника, пожелавшего скрупулёзно выложить все претензии к моему патрону, я нырнул за ближайшую скалу короны и едва не налетел на Дину. Запахи различать в этой круговерти я давно перестал, и встреча оказалась неожиданной. Я машинально поклонился. Когда не знаешь, что делать, всегда кланяйся — не помню уже, кто меня этому научил.

Она смотрела пристально, взрослая женщина, а не ребёнок, и насколько эта метаморфоза была следствием моей подлости думать не хотелось. Ладно, отвяньте, я вообще мог поступить с ней гораздо хуже, хотя что там оправдываться — виноват.

— Это было прекрасно! — сказал я в очередной раз продемонстрировав свою коронную улыбку. — Вы необыкновенно талантливы!

Интересно, что бы я чувствовал, если бы мы ещё и переспали? Да ничего, устал я от эмоций, опустел.

— У тебя не получилось всё испортить.

— Что поделаешь? — беспечно отозвался я. — Не всё всегда удаётся.

— Значит, ты и есть тот самый Тач? А я не могла понять, почему лицо кажется знакомым.

И всё, развернулась и ушла. Ни в морду, ни истерик — мне даже понравилось, хотя странная фраза про того самого Тача удивила. Впрочем, теперь всё было без разницы. Саторин непременно меня убьёт, и я наконец-то отдохну от тягот этого нелепого мира. Надеюсь, хоть из гроба никто не прогонит.

Вскоре я проводил патрона до машины: он всегда уезжал с мероприятий рано, и это не могло повредить нам сейчас во мнении публики, а сам вернулся в зал и продолжил сверкать аверсом и реверсом, брякая пустой болтовнёй как сдача о прилавок. Работа такая, тут уж ничего не поделаешь.

Когда этот бесконечный вечер закончился, я не чувствовал уже вообще ничего. Машинально проверил, не осталось ли ценных предметов в гримёрке, потом спустился к боковому выходу. Домой хотел добираться на капле, но ждала наша машина. Саторин, вернувшись, потрудился послать её за мной, как видно не терпелось ему приступить к экзекуции.

Меня уже и расправа не пугала, просто плюхнулся на сиденье и ни о чём не думал всю дорогу. Странно, но и голода не ощущал, запах нашего человека-водителя не будил никаких впечатлений. Дом выглядел пустым, должно быть, Саторин отпустил слугу. Готовит мне что-то особенное? Я вошёл и запер за собой дверь. Запах привел в личные покои господина и повелителя, но почему-то не в кабинет, где он наказывал меня первый раз, а в спальню. Саторин был здесь, сидел в кресле, грозный и неподвижный. Я остановился на пороге, вглядываясь в его застывшее лицо. Сложно с этими талантами, действительно никогда не знаешь, что у них на уме.

— Саторин? — произнёс осторожно.

Он слегка шевельнулся, едва заметно, но я сразу понял, что ошибался. Не грозен он был, а предельно напряжён, так зажат, словно состоял из одной непрерывной клокочущей боли. В принципе, думать так было бы логично.

— Тач!

Обычно он называл меня Александром или Алеком, кличка прозвучала особенно, словно призыв о помощи или наоборот. А что — наоборот? Я рискнул подойти ближе. Он не повернул головы, лишь следил за мной глазами, и в этой странной неподвижности угадывалось что-то напугавшее даже вампира. Это я про себя.

— Саторин, ты в порядке?

— Тач! — снова повторил он, а потом, словно учась говорить новым ещё плохо приросшим к месту горлом, произнёс потерянно: — Не бросай меня!

Я чуть на месте не подпрыгнул от неожиданности и нового приступа боли, не то собственной, не то залетевшей ко мне от Саторина. Словно эхо в пустом зале, это странное неудобство оглушило голову и породило неуместное стеснение в груди. Показалось там всё ещё болтается на подвесках жил сердце, более того, оно чувствовать не разучилось!

— Что за глупости, Ринни! Не собираюсь я тебя бросать! Ну лопухнулись разок, это бывает, с этим ничего не поделаешь, отряхнём перья и снова полетим. Ты переживаешь? Я понимаю, гении они такие хрупкие, их существование посвящено искусству, им сложно бывает примоститься в нормальном бытии.

Голос слегка охрип, но повиновался. Я болтал всякую чушь, а Саторин смотрел на меня всё так же непонятно, глаза блестели страданием, но теперь я сообразил, что сильнее и мучительнее боли его терзал страх. Не грозный тиран был передо мной, а напуганный как малое дитя, растерявшийся среди нас, бездарей, талант.

Что предпринять, я решительно не знал. Следовало успокоить патрона, да только не помнил я как это делается. Были у меня в своё время птенцы, но давно отпустил их на волю: пусть ищут свою судьбу, лишь бы меня не нашли. Растерялся теперь за давностью событий!

Я сделал ещё два шага, осторожно сел на ручку кресла и обнял Саторина за плечи. Не уверен, что у меня получилось правильно, ангажемента мне подобная сцена не обеспечила бы в самом захудалом театре, но гений мой чуть подался навстречу, робко приник к боку.

Такой в этом несмелом движении звучал призыв, так беззаветно его душа просила помощи, что и до меня, наконец, дошло. Не скажу, что всё и сразу, но я проникся его отчаянием и так же неловко, как до этого обнял, потрепал свободной ладонью чёрные кудри.

— Саторин, успокойся. Я здесь, рядом. Никуда твой Тач от тебя не денется.

— Я был с тобой жесток. Словно помрачение нашло.

— Ну и договоримся считать это временным безумием. Гениям разрешается иногда слетать с катушек, это идёт на пользу как имиджу, так и творчеству.

— Мне очень плохо, Тач.

— Я знаю. Не думай ни о чём, мы справимся.

Я чуть-чуть встряхнул его, обнял крепче, и он вздохнул длинно и благодарно, а у меня в груди лёгкие стали комом, и я вообще перестал дышать. Вот ведь беда какая. Кто же знал, что этот самоуверенный творец, великий вершитель, знаменитый маг на деле так отчаянно раним. Естественно, не мне с моей толстой шкурой было об этом догадаться. Дурак я, и неизлечимо это, похоже.

Поражение, липкие взгляды толпы для меня остались в прошлом, а Саторина они продолжали терзать и мучить, круша его уверенность в себе, обесценивая всё будущее, а оно, как вы помните, у вампира длинное.

Глядя на лохматую склонённую голову, чувствуя, как жмётся ко мне сильное тело, как ищет укрытия пострадавшая душа, я сознавал, что не могу просто взять и отстраниться, потому что незаметно для себя привязался к Саторину. Не чужой он был, моего гнезда, хоть мы и грызлись иногда как собаки за объедки. Обязан я не только сохранить верность, но и поделиться теплом, а для этого найти его в себе — та ещё, скажу вам, задача. Я растерялся, но обстоятельства не давали шанса укрыться за спасительными отговорками.

Во мне, помимо уже налипшего за день позора, рождалась новая боль, и я сам не прочь был спрятаться и поискать защиты, но возможности такой не имел, да и стыда не вовсе лишился. Совесть (почему я не избавился от неё за долгие годы?!) взирала сурово и не осталось шансов спрятаться от её укора. Давай же — говорил я себе — решись, как умел это прежде. Возьми себя в руки, ленивый щенок, стащи задницу с пригретого дивана, потому что иногда нужно это делать. Скажи не вслух, разумеется, а лишь мысленно и исключительно самому себе, те самые слова, от которых уже всего корчит и ломает. Произнеси заклинание, будет почти не больно, пусть даже оно тебя пополам разорвёт. Сделай это, по всем параметрам облажавшаяся сволочь! Ты не один в благодетельной ночи, да, не хотел компании, но так уж срослось, и поздно заметать следы, когда пора отметать сомнения. Давай, разом, чтобы потом не отвертеться. Самого себя ведь не предашь, неудобно как-то. Говори. Вот сейчас, сию минуту!