Гостей было трое — к облегчению Шуйского, это были не монахи, а знакомые ему бояре.

Старшего из них, опального дьяка Шерефединова, он хорошо помнил по Посольскому и Судному приказам еще со времен государя Иоанна. Позже, во время царствования сына Иоанна, Феодора, дьяк был уличен в подлоге бумаг и махинациях, и был подвергнут опале, не без годуновского, как подозревал Шуйский, участия. Последнее, что он слышал о нем — будто бы тот получил в управление добрятинскую борть и поставлял в Москву мед.

Второй гость имел на Москве худую славу чернокнижника и колдуна — чернявый Михалко Молчанов, одно время бывший в фаворе у Годунова, но потом изгнанный, по настоянию патриарха.

Третьего он помнил смутно — какой-то захудалый род, из тех бояр, что получали воеводства на далеких заставах и редко бывали в Москве.

— Здрав буди, Василий Иваныч, — степенно проговорил Шерефединов, чинно крестясь на образа, и оглаживая бороду.

— И тебе, Андрей Василич, — отозвался Шуйский, пытаясь по выражениям лиц посетителей понять, с чем те пожаловали.

— Молчанова, ты, поди помнишь, — продолжал дьяк. — А вот и тезка твой — Василий Михайлович, князь Рубец-Мосальский, воевода путивльский, и верный слуга государев.

По тому, как старик выделил последние слова, Шуйский понял, о ком идет речь.

— Стало быть, — проговорил он, — слухи правдивы? И впрямь чудесным образом спасенный царевич Димитрий ныне законный трон себе вернуть желает?

— Истинно так, — ответил Мосальский.

У него был низкий грубый голос, а в облике сквозило что-то звериное — низкий покатый лоб, густые сросшиеся брови, выдающаяся вперед нижняя челюсть.

— Кому же, как не тебе, князь, знать это, — вмешался Молчанов, едва заметно ухмыляясь. — Ты же, в свое время, в Углич ездил и своими глазами все видел.

Вон оно что! Шуйский усмехнулся про себя. Стало быть — Углич!

— Я на своем веку много чего видел, — осторожно сказал он. — Всего, иной раз, и не упомнить.

— А ты уж постарайся, — понимающе усмехнулся в ответ Шерефединов. — От слов уважаемого человека порой многое зависеть может.

Он опустился на лавку напротив князя, кивнул на доску.

— Тоже балуешься?

Шуйский пожал плечами. — А какой тут грех? Мозгами пошевелить полезно бывает. Но ты, Андрей Василич, ко мне ведь не за бирюльки разговоры вести пожаловал?

Шерефединов оскалил в улыбке желтые зубы. — Это, Василий Иваныч, как посмотреть. Может, и партейку с тобой сыграем — нынче ведь вся Москва, почитай, одна большая доска. И у кого фигур больше — тот и в выигрыше!

— Фигуры — они, конечно, много значат, — согласился Шуйский. — Токмо без пешек особо тоже не повоюешь… А пешек у московского царя поболе будет.

Дьяк наклонился к Шуйскому, сощурив и без того раскосые глаза.

— Стареешь, Василий Иваныч. Раньше, помню, до тебя первого на Москве вести доходили.

— Ты о чем? — насторожился Шуйский.

— О том, что третьего дня под Кромами войско борисово присягнуло на верность царевичу Димитрию, и теперь все города на его пути перед ним открывают врата! Ныне он на Тулу путь держит, а затем — на Москву.

Шуйский недоверчиво покачал головой. — Быть не может! А что же Телятевский?

Шерефединов перекрестился. — Зашибся насмерть, когда с коня упал.

— А Голицыны, Басманов, Ростовский?

— Братья с Петром теперь первейшие помощники царевича, — подал голос Мосальский. — А Мишаня Катырев-Ростовский с перепугу такого дера дал, что пятки сверкали.

— Тебе теперь решать, Василий Иваныч, — с нажимом сказал Шерефединов. — За чьей стороной доски быть.

Князь давно для себя уже все решил.

— Чего хотите? — спросил он дьяка.

Шерефединов кивнул. — Деловой разговор! Князь Мосальский привез слово к народу московскому от царевича Димитрия. Стало быть, завтра на Соборной площади и объявим его. Ты же, Василий Иваныч, не подведи — поведай, как на духу, что в Угличе пятнадцать лет тому назад произошло, да узнают люди правду о царевиче спасенном. Да, и позаботься о том, чтобы люди твои были поблизости при оружии. Мало ли, что может случиться, когда народ узнает правду…

При этих словах дьяка по лицу Молчанова расплылась довольная ухмылка, а Мосальский хищно раздул ноздри и в глазах его вспыхнул алчный огонек.

Шуйский, внутренне содрогнувшись, обвел глазами гостей. Ему вдруг снова стало зябко — несмотря на шубу, по спине сквозил холодок. Он встретился взглядом с Шерефединовым.

— Ладно, — хрипло сказал он. — Будь по-вашему!

***

Успенский собор Кремля был полон народа.

От обилия золота на иконостасах, одеждах священников и свисавших паникадил слепило глаза.

Солнечные блики сверкающими россыпями играли на усыпанной драгоценными камнями шапке Мономаха в руках высокого худого старца в белом патриаршем клобуке, стоявшем на солее напротив юного царя.

Федор выглядел сосредоточенным и взволнованным — он не сводил глаз с патриарха, внимая его речи.

Коган вздохнул и отер пот со лба, украдкой бросив взгляд на Настасью, стоявшую вместе с Пелагией и другими женщинами на другой стороне храма.

Приглашение на торжественное богослужение и церемонию коронации было знаком особого царского расположения, однако, Коган чувствовал себя неуютно. От него не укрылись косые взгляды бояр и перешептывание за его спиной. Жидовин… Басурманин…

Ладно, пусть их думают и говорят, что хотят. Скорее бы уже это все закончилось и можно будет вернуться к делам. А дел было много — у Когана были обширные планы на модернизацию жизни семнадцатого века. Повысить среднюю продолжительность жизни. Наладить промышленное производство лекарств. Создать научные школы, внедрить программы обучения, дать импульс развитию наук — химии, физики, биологии, медицины. Укрепить военную мощь государства.

Все эти начинания сейчас зависели от молодого царя, вступавшего сегодня в полноправное владение великой державой. Когану нравился Федор. Несмотря на юный возраст и статус царевича, юноша был открыт и любознателен, обладал пытливым умом и искренней тягой к знаниям — он с гордостью продемонстрировал Когану составленную им самим карту Московии, трактаты по движению небесных светил и даже cвои стихи. Определенно, в нем был потенциал, и Коган верил, что вместе они смогут превратить средневековую Русь в развивающуюся державу, перепрыгнув через два, а, возможно — и три столетия за какой-нибудь десяток лет.

Из размышлений о судьбах страны его вывел шум, возникший в притворе храма.

Патриарх оборвался на полуслове, и, нахмурив брови, устремил возмущенный взгляд в глубину храма.

Обернувшись, Коган увидел, как группа людей прокладывает себе дорогу через толпу.

Он узнал среди них рыжебородого Шуйского в беличьей шубе; рядом с ним был какой-то старик важного вида, и смазливый тип, смахивавший на цыгана; за их спинами маячил коренастый мужик с угрюмым выражением лица. За ними теснился набивающийся с улицы народ. Кое-где в толпе мелькали кафтаны стрельцов, но было непохоже, чтобы они пытались наводить порядок.

Федор также повернулся в сторону появившейся делегации, и уставился на вошедших с удивлением и настороженностью.

— Князь Шуйский! Что это значит? — гневно вопросил он.

— Сие значит, что пришло время поведать народу правду! — ответил вместо Шуйского старик, гордо вскидывая подбородок.

— А ты кто таков? — Федор вгляделся в лицо боярина. — И как посмели вы ворваться в храм божий с оружием?!

— Мы — посланники истинного государя! — надменно произнес старик. — И ныне поведаем всему народу православному, что настоящий царь Димитрий Иоаннович к Москве грядет, чтобы занять законный трон и покарать изменников, обманом и лихостью его захвативших!

Федор потемнел лицом. — Измена! — осипшим голосом проговорил он.

Патриарх шагнул вперед, отстраняя его.

— Безумные словеса глаголешь ты, Шерефединов, — тихо, но отчетливо произнес он, и во внезапно наступившей тишине его голос неожиданно обрел звучность и был слышен по всему храму. — Федор Борисович есть единый законный государь и правитель, а самозванец расстрига Гришка Отрепьев — тать и разбойник!