Бородач остановился напротив узкого переулка между двумя двухэтажными домами, поджидая Ярослава.

— Кто ты? — спросил его Ярослав.

Он оскалил редкие зубы в улыбке.

— Друг!

Ярослав показал ему свечу. — Откуда ты это взял? Ты… тоже из будущего? — спросил он растерянно.

— Идём! — сказал бородач вместо ответа. — Тут недалеко!

Он повернулся и зашагал в темноту переулка. Ярослав сделал несколько шагов и остановился. Куда он его, в само деле, ведет?

— Идем! — настойчиво повторил бородач, обернувшись.

Ярослав открыл рот, чтобы потребовать объяснений, но затылок вдруг словно обожгло кипятком, перед глазами вспыхнули искры, и он погрузился в темноту.

***

Трапезная впечатляла своими размерами. Огромная зала, залитая светом масляных светильников и множества свечей.

Т-образный стол ломился под весом массивных золотых и серебряных блюд, на которых возлежали рыбины исполинских размеров, монументальные караваи, горы пирогов, дымящиеся супницы, судки с горками икры.

Во главе стола, под сенью икон восседал царь, облеченный в расшитые золотом одежды.

Чело царя омрачала тень, он, казалось, не слышал провозглашаемых в его честь здравиц, не сводя глаз со стоявшего перед ним вместительного кубка. Изредка его взгляд сосредотачивался на ком-то из сидящих за столом и тогда царь хмурился еще больше, беззвучно шевеля губами, не то разговаривая сам с собой, не то шепча молитву.

На вместительном золотом блюде перед ним лежал одинокий ломоть серого хлеба.

По правую руку от царя сидел Федор, царевич. Он выглядел более радостным, улыбался, выслушивая застольные речи, и с видимым аппетитом налегал на осетра.

Царица, сидевшая по другую сторону, ела мало, почти не поднимая глаз от тарелки, украдкой бросая тревожные взгляды на супруга.

Ирина осторожно отщипнула кусок пирога. Начинка оказалась тоже рыбной. Поначалу ее шокировало отсутствие вилок — все, что было на столе, за исключением супов, ели с помощью рук. Салфетки также не входили в сервировку — вместо них стояли серебряные чаши с водой и травами.

Кроме царской семьи, занимавшей головной стол, за трапезой присутствовали гости.

Напротив Ирины расположился дородный седоватый мужчина с ухоженной, аккуратно подровненной бородой. Драгоценных камней на его одежде было едва ли не больше, чем у неё. По другую сторону от него вгрызался в пирог уже виденный ею ранее Симеон Никитич. Занимавший место рядом боярин помоложе, с курчавой бородой и озорным лицом, ловко орудовал ножом, расправляясь с рыбиной, лежащей перед ним. Сидевший за незнакомым Ирине боярином Басманов, выглядел мрачным, и то и дело прикладывался к кубку.

— Дозволь поднять чашу сию за твоё здоровье, государь! — обратился к царю старший боярин, подавая знак виночерпию наполнить её. — Многая и благая лета царю нашему Борису Федоровичу Годунову!

Царь безучастно кивнул, казалось, мрачнея еще больше от раздавшегося многоголосья здравиц в его честь.

— Мама, — шепнула Ирина царице, — а кто это?

Та глянула на неё плохо скрываемой тревогой. — Неужто и князя Мстиславского не признаешь? Ох, лишенько…

— Ах, точно! Вспомнила! — невозмутимо соврала Ирина.

Царь поднял руку и крики стихли.

— Благодарствую, Федор Иваныч, за пожелания твои, — глухо произнес он. — Дай Господь и тебе здравия и лет долгих, на благо государству нашему и во славу Божию.

— Что же ты печален, государь? — Мстиславский качнул головой. — Разве повода нет для веселья? Дочь твоя, царевна наша, обрелась в целости, жива-здорова.

— За то еще не раз возблагодарю Господа, — отозвался царь. — Что же до веселья, то до него ли сейчас? Многие яства здесь зрю, а что у простых людей на столах? Сколь от голода полегло за год минувший? Обещался рубаху последнюю с народом моим разделить, а ныне хлеба им вдоволь дать не могу!

— То не твоя вина, государь! — заметил Симеон. — По твоему приказу многие пуды зерна розданы были, да перекупщики, окаянные, обманом да хитростью народ твоих милостей лишили. Мы уж, конечно, поймали некоторых, да за ниточки потянули, кои в терема высокие тянутся…

Ирина заметила, что при этих словах Симеон бросил пристальный взгляд на Мстиславского.

— То мне ведомо, — произнес Годунов. — И слово моё — всякого, кто хлеб скупает и прячет ждет воздаяние правое и нелицеприятное!

— Стольник! — окликнул он юношу, почтительно застывшего в нескольких шагах от него. — Отнеси каравай сей князю Шуйскому, сказывай-де, царь Борис тебе шлет, от царского стола!

— Да уж этот-то сожрет, не задумываясь, — усмехнулся курчавый. — Даром что амбары зерном забиты! Небось, потому и носа ко двору не кажет.

— Грех то на человека наговаривать, — сурово заметил Мстиславский. — Хворает Василий Иваныч, опять подагра разыгралась.

— Эка беда! — посочувствовал Симеон. — Может, дохтура прислать князю? Есть у меня один, в Тайном приказе, из земель швейских.

— Ты шутки свои приберег бы для смутьянов, — огрызнулся Мстиславский. — Мы с Василием за царя Бориса под Кромами свою кровь проливали, пока ты тут блаженных да убогих ловишь!

— Эва, проливали! То-то гляжу, рожа у тебя лоснится, что тот блин! Полторы избы штурмом взять не смогли, Самозванцу утечь позволили, да еще похваляетесь этим перед царём!

Мстиславский вскочил на ноги, побагровев.

— Прошу слова твоего, государь! Невместно мне выслушивать брехню собачью от пса сторожевого!

— Сядь, Федор Иваныч! — властно проговорил царь. — А ты, Семён, не твори распри за столом с тем, кто хлеб с тобой преломляет.

Симеон почтительно склонил голову, однако на губах у него играла усмешка.

— Про то ведомо тебе, великий государь, — заговорил Мстиславский, глядя в упор на Симеона, — что бились мы до последнего под Кромами, и, кабы не предательство людишек служивых, да Юшки Беззубцева, сына боярского, вероломно в спину нашим полкам ударившего, взяли бы мы Кромы, и самого самозванца в цепях в Москву бы привезли. Однако, всюду измена — и те, коих сегодня преданными слугами почитаешь, завтра переметнуться готовы! И за то, государь, спросу надлежит быть с Симеона Никитича, понеже он сыском ведает!

Ирина насторожилась. Беззубцев, Беззубцев… Где-то она слышала эту фамилию!

— Про предательства ты верно молвил, Федор Иваныч, — процедил Симеон, — самая смута сия чьим-то умыслом черным учинена, на подворьях боярских…

— Или же в подземельях приказа Тайного, где только тебе единому ведомо, что творится… А может, и не токмо тебе?

— Хватит! — раздраженно оборвал их Годунов.

Он выпрямился и Ирина обратила внимание на лихорадочный блеск в его глазах.

— Истинно речет псалмопевец, — проговорил он, — Друзи мои и искреннии мои прямо мне приближишася и сташа! Воздающии ми злая возблагая оболгаху мя, зане гонях благостыню…

Он порывисто схватил кубок, сделал глоток.

— Ныне здесь перед глазами моими грызетесь друг с другом, и клянетесь мне в верности, а сами лишь о своей выгоде печетесь! Местничаете, собачитесь, бороды один другому по волоску повыдирать готовы!

Он тяжело дышал, грудь его ходила ходуном. Царица смотрела на него с тревогой.

— Гришку… Отрепьева, расстригу окаянного, на чьем подворье воспитывали? — несвязно продолжил он. — Романовы, иже мне в верности клялись, сию змею на груди моей согревали! И ныне, чую ведь, вашими трудами самозванец этот силу набирает! Чего же вы хотите, лукавые?!

Разговоры разом смолкли, воцарилась звенящая тишина.

Мстиславский кашлянул.

— Не прав ты, Борис, — проговорил он. — Нет в том вины нашей — за появление самозванца сего с польских панов спрос — они его русским царевичем объявили, и войско дали. А за Гришку поговаривают, будто и не он это вроде, будто видели его при дворе царевича… самозванца, то есть.

— Кем же ему быть тогда? — подал голос доселе молчавший Басманов. — Откуда взялся самозванец сей? Иные сказывают, в Угличе не настоящий царевич убит был…

На этот раз тишина была гробовой. Казалось, вокруг Басманова образовалось мертвое пространство.