Победа отдает горечью пепла на губах.
Уж слишком довольно выглядит женщина напротив — она хотела этой победы.
А у гостьи теперь не остается выбора, только принять приз-поводок и войти в одну из дверей.
Там тени.
Много знакомых теней. И деталей. Их надо разгадать, подчинить, перекрутить, а может и просто сломать. Она неловко осторожничает, особенно потому, что рядом трется и крутится совсем не нужный, как ей кажется, элемент непонятной игры, навязчиво трогает за ноги, мурлычет, порывается лизнуть, ничуть не возбуждая этим, а только раздражая. Зато загадки с каждой минутой подогревают интерес все больше, их пикантная логика заставляла то смеяться, то удивленно вскрикивать, и вот уже все разгадано, дверь на следующий уровень открывается… но там так темно и глухо, что хочется отшатнуться прочь. Спрятаться.
Или взять с собой вот это живое и уже почти терпимое, только бы не оставаться наедине со своей темнотой.
Но она вдруг чувствует, что это не правильно.
Или одна — или никак.
Отбрасывает прочь насильно врученную цепь — ей не нужно так, она хочет к людям! — и втягивается в эту темноту, полную скользящего шелка и мягкого бархата, льнущего к телу меха и гладкости кожи…
Она пропадает.
Пропадает в остро — пряных и мускусных ароматах, в прикосновении тканей, которые сменяются руками, ей кажется, что она сейчас задохнется под их весом, а в следующее мгновение — что взлетит слишком высоко, но потом снова растворяется в собственных ощущениях и почти забывает о цели своего путешествия.
Зачем? Зачем идти куда-то, если все уже хорошо? Если здесь тесно, сладко, волнительно и безопасно? Зачем, если темнота уже обернулась забвением, а страх — тишиной?
Она готова остаться здесь навечно… почему должна кого-то искать и спасать, если…
Если только…
Замирает.
А потом с утроенной силой отбивается, ползет, бежит, втискивается в последний вагон, чтобы оказаться в совершенно аскетичной комнате, полной болезненного света. В той как-будто пусто — нет ничего, кроме железного трона посередине, поставленном загадочным персонажем. Ни других дверей, окон, подсказок, ключей — замков даже нет!
Без тепла человеческих, пусть и чужих, тел, всё здесь кажется еще более странным и холодным, выбеленным до ненастоящей стерильности. Но постепенно зрение проясняется, и она видит надпись на полу.
«Вечность».
А потом проявляются и другие детали.
Крючки на потолке.
Острые иглы на подлокотниках.
Прячущийся под днищем кожаный ремень.
Несколько изогнутых железных деталей, при взгляде на которые она краснеет и чувствует ненужное сейчас возбуждение.
Классическая загадка на открывание двери помноженная на отвлекающую обстановку.
Пальцы дрожат, когда она ощупывает иглы, уже понимая, куда необходимо нажать, когда соединяет ремень с крючьями, когда примеряет друг к другу части головоломки… И, постепенно, дыхание становится ровным, а действия — точными до скупости. Появляется и азарт — азарт действительно достигнуть поставленной задачи. Но азарт холодный, подкрепленный уверенностью, а не эмоциями, ведущий строго прямо и никак иначе…
Щелчок открывающейся двери, которую до той поры заметить было не возможно, воспринимается не как награда, а как закономерное развитие событий.
И роскошь следующего помещения — тоже.
И поклонение подданных, умопомрачительный аромат блюд, сотни тысяч цветочных лепестков и кубки, кубки, кубки, каждый из которых обещает власть, деньги, счастье, любовь, долголетие, успех, удовольствие…
И есть среди них один. Особенный. Ключ ко всему.
Она чувствует — если выпьет из него, то откроется последняя дверь. Она выберется, наконец, отсюда.
Хватает, пьет, наплевав, что кроваво-красный напиток течет по ее пересохшим губам, по шее, заливается в ложбинку, щекочет соски, собираясь огненной лужицей на бедрах…
Растерянно моргает и оглядывает идеально чистую рубашку, такую же свежую и отглаженную, как и когда она пришла.
Ставит бокал и отодвигает бархатную ширму.
Там и правда — конец всему.
А еще зеркало.
Какое-то время она смотрит на себя — шумно дышащую, чуть бледную, с блестящими глазами… А потом мотает головой и делает несколько шагов назад, возвращается в ту комнату… которой уже нет…
* * *
— Майя Александровна? Вы уложились в пятьдесят восемь минут. Поздравляю.
Любезный голос администратора, отдаленный шум чужих голосов, привычная обстановка.
Я какое-то время моргаю, как человек, вытащенный на свет из темноты, а потом заторможенно киваю.
— И вам просили передать это, когда вы выйдете, — она протягивает свернутую бумажку.
— Не стоит. Я знаю что там.
Я и правда знаю.
И даже осознаю, что вообще все это было.
Потому отодвигаю от себя лепечущую блондинку, выхожу в общий холл, потом дальше и дальше, останавливаясь только на улице, где, наконец, глубоко вдыхаю вечерний свежий воздух и достаю телефон.
«Ты где?».
«В офисе».
«Скоро буду».
9
Каримов
Я понял, что люблю ее именно в тот момент, когда осознал, что ненавижу.
И когда понял — возненавидел еще больше. Во всё свое своего несуществующего сердца.
Рыжая и раньше пробивала мою оборону: сначала мощными ударами, затем просачиваясь в трещины.
Быстро — будто я не наращивал броню годами.
Не вызывая даже сомнений, что она честна в своем проникновении — хотя я сомневался во всех и всегда.
Почти без усилий, потому что была слеплена для меня. Даже в мелочах. И в мыслях. И в том, как она реагировала на мои действия. Превращалась в огонь и воск, когда я доставал дорогостоящие атрибуты игр для взрослых, застывала предметом роскоши, когда я демонстрировал ее окружающим, сверкала радужными, живыми брызгами, когда болтала о всякой ерунде и делала то, что ей нравилось.
Изменчивая, живая, яркая.
Изменщица, нацеленная на одну жертву, прикрывающая за красным бархатом занавеса неприглядную суть…
Думал ли я о своих чувствах на протяжении нескольких месяцев, прошедших с того момента, когда Майя впервые отдалась мне с любопытством и мурчанием возбужденной кошки?
Нет. Вряд ли.
Я вообще старался ни о чем таком не думать — слишком сильно было удовольствие. И сколько бы ни убеждал себя и окружающих, что мне она нужна для дела, что ее, такую наивную и невинную, удобно держать под рукой и переводить на нее часть активов, что я просто пользуюсь тем подарком, который мне вручила судьба, в глубине души понимал — хрен мне, а не соскочить с золотого крючка.
На этот раз предохранительные системы не сработали — а может и перегорели от первого ее прикосновения. И вялые мысли, что она слишком вовремя появилась в моей жизни, были затоплены прорвавшей плотиной… нет, не чувств, пожалуй, а новых ощущений, которые Майя привнесла в мою жизнь.
Желание защищать.
Учить.
Поддерживать.
Помогать взлететь… и не скидывать, как я делал прежде, со скалы.
Я не показывал этого ей. Мне казалось, что Майя и так слишком много понимает в отношении меня.
Берег и себя, и ее от собственных мыслей. Я сам к ним оказался не готов — куда уж доносить до окружающих. И на нашей свадьбе, которая предполагалась грандиозным спектаклем, вдруг понял, что для меня это — навсегда. Вот эта вот затеянная мной частично на спор, частично по необходимости игра — это то, что мне нужно.
Подумал об этом и запрятал мысль еще глубже, чем прочие. Послал нафиг липнущую ко мне администраторшу, выслушал все идиотские тосты, станцевал положенный танец… а потом утащил её в свою пещеру. И, наверное, первый и последний раз любил ее медленно, почти нежно, до мольб в срывающемся голосе.