«Бабья кровь от века рабья…» —

говорил снохач Зыбнов,

желтым ногтем выкорябывая

мясо из зубов.

И в избе хозяйской сохла,

как полынный стебелек,

без отца и мамки Сонька,

чуть повыше, чем сапог.

И ждала расправы скорой,

где-то сунута в муку,

та нагайка, свист которой

помнят Питер и Баку.

Год за годом шли. Сменялись

лед, вода, вода и лед.

Соньке стукнуло семнадцать

под гуденье непогод.

Засугробили метели

приуральские края,

но в крови батрацкой пели

пугачевские кровя.

И, платком лицо закутав,

вся в снегу, белым-бела,

Сонька вышла в ночь за хутор,

и пошла она, пошла.

В той степи обледенелой

в свисте сабель и свинца

подкосило пулей «белой»

ее «красного» отца.

И к горе, горе Магнитной,

хоть идти невмоготу,

Сонька шла с одной молитвой

разыскать могилу ту.

Но у самой у Магнитки

Сонька встала, замерла:

ни могилы, ни могилки

а лопатам нет числа.

Прут машины озверенно,

тачек стук и звяк лопат,

и замерзлые знамена

красным льдом своим гремят.

И хотя земля чугунна —

тыщи сонек землю бьют,

тыщи сонек про Коммуну

песню звонкую поют.

Сонька ткнула грунт несмело,

но за свой батрацкий срок

что-ничто – копать умела:

черенок есть черенок.

И щербатая Тамарка

ей сказала прямо в лоб:

«Выше голову, товарка,

ты же – красный землекоп!»

И на Сонькину лопату

загляделся, покорен,

первый здешний экскаватор —

иностранец «Марион».

Ватник латан-перелатан

и лоснится, как супонь,

но не лапан-перелапан —

ты попробуй Соньку тронь!

Не смушало в той эпохе

Соньку, гордую собой,

то, что драные опорки

на ногах ее зимой.

И носила летом гордо

две галоши прехудых

фирмы «Красный треугольник»,

их бечевкой прихватив.

Лишь во сне ее укромном

плыли где-то там вдали

сапоги, сверкая хромом,

словно чудо-корабли.

Комсомола член и МОПРа…

Почему же у нее

под глазами часто мокро?

Немарксистское нытье!..

Петька, чертовый бетонщик

в разбуденовке своей,

ты с товарищем потоньше…

Удели вниманье ей!

…С окон сыплется замазка

на коттеджах инспецов.

Под горой Магнитной пляска,

да такая, что Аляска

где-то вскинула от хряска

к небу мордочки песцов.

Пляшут парни на бетоне,

пляшут пять чубов хмельных.

Пляшут парни наподобье

виноделов чумовых.

Пляшут звездные, лихие

разбуденовки парней

пляску детства индустрии,

пляску юности своей.

Ноги стонут, ноги тонут,

но гремит, бросая в дрожь,

над трясиною бетона

перекопское «Даешь!»

А при бусах и сережках,

позабыв про Перекоп,

ходит в хромовых сапожках

Сонька – красный землекоп.

Сонька год почти копила

свои кровные рубли

и – неясно где – купила

эти чудо-корабли.

Только зря ты, Сонька, ходишь,

замышляя воровство,

зря украсть у пляски хочешь,

Сонька, Петьку своего.

Ну-ка, Сонька, не фасонь-ка,

не боись, иди сюда!

На твоих ресницах, Сонька,

буржуазная вода.

Петька твой ногами пашет,

пляшет носом и вихром,

он рукою тебе машет —

позабудь про этот хром!

И, веселая, живая,

так чертовски молода,

светит, Соньку зазывая,

с разбуденовки звезда.

Еще малость плачет Сонька,

но звездою тянет он,

и уже мыском тихонько

Сонька трогает бетон.

Соньку чуть вперед шатнуло.

Сонькин дух, как видно, слаб.

Сапоги едва шагнули,

и бетон их сразу – цап!

Сонька руку выгибает,

а в глазах – круги, круги…

Пляшет Сонька… Погибают,

погибают сапоги!

И летит, чистейше брызнув,

с щек горящих – не беда! —

на бетон социализма

буржуазная вода.

То не клюквой хрустят

                                     мишки-лакомки

не бобры свистят,

                            встав на лапочки,

не сычи кричат, будто при смерти, —

возле Братской ГЭС

                                 бродят призраки.

Что угрюм, воевода острожный?

Али мало ты высек людей?

Али мало с твоею-то рожей

перепортил тунгусок,

                                   злодей?!

Здесь, на ГЭС, увидав инородца,

ты не можешь все это постичь.

Твое хапало

                   к плетке рвется,

да истлела она,

                        старый хрыч!

Эй, купцы,

                 вы чего разошлись?

Что стучите костями от злости?

Ну зачем вы жирели всю жизнь?

Все равно

               в результате – кости…

Господин жандарм,

                               господин жандарм,

как вам хочется

                          кузькину мать

показать вольнодумцам

                                      и прочим жидам,

да трудненько теперь показать!

Протопоп Аввакум, ты устал от желез.

Холодна власяница туманов.

Ты о чем размышляешь у Братской ГЭС

среди тихих,

                    как дети,

                                   шаманов?

Эй, старатель с киркой одержимой,

с деревянным замшелым лотком,

мы нашли самородную жилу

или просто долбим на пустом?

О, петербургские предтечи,

в перстах подъемля те же свечи,

ответьте правнукам своим —

из вашей искры возгорелось

такое пламя, как хотелось

его увидеть вам самим?

«Динь-бом… Динь-бом…» —

                                             слышен звон кандальный.

«Динь-бом… Динь-бом…»

                                        Путь сибирский дальний.

«Динь-бом… Динь-бом…» —

                                            слышно там и тут.

Нашего товарища на каторгу ведут.

Вы ответьте, кандалы,

                                    так ли мы живем,

с правдой или же с неправдой

                                                черный хлеб жуем?

Вы ответьте из ночи,

партизаны, избачи:

гибли вы за нас,

                          таких,

или —

         за других?!

Слышу,

            в черном кедраче

кто-то рядом дышит.

Слышу руку на плече…

Вздрогнул я:

                     Радищев!

«Давным-давно на месте Братской ГЭС

я проплывал на утлой оморочке

с оскоминой от стражи и морошки,

но с верою в светильниках очей.

Когда во мрак все погрузил заход,

я размышлял в преддверии восхода

о скрытой силе нашего народа,

подобной скрытой силе этих вод.

Но, озирая дремлющую ширь,

не мыслил я,

                     чтоб вы преобразили

тюрьмой России бывшую Сибирь

в источник света будущей России.

Торжественно свидетельствуют мне

о вашей силе многие деянья,

но пусть лелеет сила в глубине

обязанность святую состраданья.

А состраданье высшее – борьба…

Я мог слагать в изящном штиле песни

про серафимов, про ланиты, перси

и превратиться в сытого раба.

Но чьи-то слезы,

                           чьих-то кляч мослы

мне истерзали душу, словно пытка,

когда моя усталая кибитка

тряслась от Петербурга до Москвы.

Желая видеть родину другой,

без всякой злобы я писал с натуры,

но, корчась,

                   тело истины нагой

хрустело в лапах ласковых цензуры.

Понять не позволяла узость лбов,

что брезжила сквозь мглистые страницы,

чиста,

         как отсвет будущей денницы,

измученная к родине любовь.

И запретили…

                       Царственно кратка,

любя свободу, но без постоянства,

на книге августейшая рука

запечатлела твердо: «Пашквилянство».

Но чувствовал я в этой книге силу

и знал:

          ей суждено себя спасти,

прорваться, продолбиться, прорасти…

Я с чистою душой поехал в ссылку

и написал, как помнится, в пути:

«Я тот же, что и был,

                                  и буду весь мой век —

не скот, не дерево, не раб,

                                        но человек».

Исчез Радищев…

                           Глядя ему вслед,

у Братской ГЭС

                          всепоглощенно,

                                                   тайно

о многом думал я,

                             и не случайно

припомнил я,

                      как написал поэт:

«Авроры» залп.

                         Встают с дрекольем села…

Но это началось

                          в минуту ту,

когда Радищев

                        рукавом камзола

отер слезу,

                 увидев сироту…»[9]

И думал я, оцепенело тих:

достойны ли мы призраков таких?

Какие мы?

                 И каждый ли из нас

сумеет повторить в свой трудный час:

«Я тот же, что и был,

                                  и буду весь мой век —

не скот,

           не дерево,

                           не раб,

                                     но человек…»