Сахаров, когда изобрел водородную бомбу, пытался объяснить Хрущеву, что ее существования достаточно для того, чтобы Трумэн не продолжил экспериментировать со следующей американской бомбой. Великий ученый считал своей обязанностью предупредить правительство о том, чтобы советскую водородную бомбу не испытывали на полигоне, потому что заранее трудно будет предугадать последствия.

Сахаров старался вложить разум и осторожность в мозг диктатуры навсегда. Не получилось. Хрущев на него только накричал, когда он предложил отменить первую рискованную пробу. Лишь очень немногие поддержали Сахарова. Бессмысленно много погибло людей при испытании. Исповеди всегда бывали наказаны теми, чья главная забота – скрывать свои мысли. Но самый болезненный секрет был в том, что у них не было души, куда можно было бы прятать секреты. Самые опасные политики – это те, чьи личные секреты становятся секретами государства. Эти люди лгут в своих дневниках. Их мемуары становятся антологиями лжи. Они лгут даже своим отражениям в зеркалах. Но многие из них рискнули самым дорогим для каждого – своей жизнью, настаивая на испытании. Потери атомщика ужаснули. Именно это чувство ответственности за человеческие жизни кардинально изменило Сахарова, постепенно превратив его из великого ученого в великого мыслителя-гуманиста, сделав вовсе не врагом собственного государства, а врагом войны как таковой.

Я познакомился с Вернером фон Брауном гораздо раньше, чем с Сахаровым, но между ними была пропасть. В Сахарове жили Толстой, Ганди, Чехов. В технаре, и только, Вернере фон Брауне я не нашел ни Гете, ни Томаса Манна, ни Генриха Белля. Исповедаться даже на ухо Христу – это подвиг, но исповедаться перед всем человечеством – это нечто большее. Трагедия Хрущева в том, что в 1956 году на Двадцатом съезде он пошел на риск осудить сталинские преступления, но не нашел в себе мужества признать и свою вину в этом. Если бы он решился и на это, он бы мог потерпеть полное поражение, но была бы и редкая возможность начать перестройку на столькие годы раньше.

И тогда бы не было ни массового расстрела шахтеров во время их голодной забастовки в Новочеркасске, ни жестокого подавления восстания в Будапеште, не было бы ни Берлинской стены, ни ракет на Кубе, ни советских танков в Праге, ни диссидентских процессов в Москве, войны в Афганистане. Это показывает, как страх перед исповедью становился исторической виной. Историческая вина – это синоним опухоли, разрушающей мозговую ткань. Она требует опасной операции. Но удаление мозговой опухоли возможно только через публичную исповедь, и это требует огромного мужества политических нейрохирургов.

Помечтаем хотя бы на мгновение. Представим себе обмен исповедями лидерами многих стран. Без риторического и циничного торгашества одного за другим. Как прекрасно было бы услышать Горбачева, признающего свои разрушительные экономические ошибки. Как прекрасно было бы увидеть ошибки Буша-младшего, исповедующегося, что вместо празднования его победы над Багдадом и отвратительно кровавой расправы Саддама ему надо было бы признать, что он не сумел предвидеть распада устоявшихся структур, все-таки сдерживавших хаос многочисленных религиозных взаимоненавидящих групп и размывающих все прежние опоры, не исключая и новых, но уже ненавидимых совместно со всем коренным населением. Как прекрасно было бы увидеть корейского Кима, отказавшегося по доброй воле от собственного культа личности. Или Ельцина, покаявшегося в необдуманном разрушении СССР, в который было вложено столько сил, столько надежд. К сожалению, все эти прекрасные мечты относятся более к фантастике. Но хотя бы кто-то должен же мечтать в этом мире, чтобы он очистился сам от своих грехов и преступлений! Насколько чище стало бы на поверхности нашего земного шара.

В романе Достоевского «Бесы» Николай Ставрогин посылает свой дневник монарху со своей исповедью.

Ставрогин спрашивает у монарха, что случится, если его исповедь будет напечатана. И вдруг он получает неожиданное предположение, что смех на деле это еще больнее, чем сама боль. Это разъяснение, что его исповедь будет скорее осмеяна, чем понята. Люди даже не попытаются понять, почему им страшно взглянуть самим себе в глаза. Все люди наслаждаются своим уродством и не хотят, чтобы им помогли. Это подтверждается историей всего человечества.

Неспособные на исповедь всегда высмеивают тех, кто исповедуется, поскольку они видят в этой исповеди намек на их собственное существование.

В пушкинской версии, Антонио Сальери, соперник и обожатель Моцарта, верит, что гений должен оставаться загадочным и не имеет права открывать душу никому. Согласно этой версии, в течение многих лет музыканты мира не играли музыку Сальери, веря, что именно он отравил Моцарта и смог спасти его бессмертно загадочным. Но в двадцатом веке Сальери был реабилитирован, потому что единственным доказательством того, что он был виновником смерти Моцарта, явилось собственное признание Сальери, да еще высказанное во время бессонницы. Теперь все могут наслаждаться его музыкой опять.

Некоторые писатели интерпретируют предательство Иуды примерно так: может быть, ревность Иуды стала причиной такого предательства. Может быть, болезненно застенчивый Иуда счел то, что своей доступностью Иисус принижает свое учение.

Может быть, Иуда шептал сам себе, что Иисус слишком много открывает своим последователям, не имея на это права. Иисус должен умереть, и трагедия его смерти возвеличит его даже в глазах, тех, кто сейчас его высмеивает. В отличие от истории Сальери, доказательство вины Иуды налицо – 30 серебреников.

Мы обычно считаем аполитичных людей социально равнодушными или чересчур идеалистами. Иногда так оно и есть. Иногда аполитичность бывает чем-то вроде нравственной гигиены. В так называемом социализме, или в так называемом демократическом капитализме, или при откровенно наглой диктатуре это даже выручает своей незавербованностью, и даже остается единственно дозволяемой чистотой, если в конце концов не переходит в цинизм беспринципного выживания. Так называемые борцы за свободу могут легко воспламеняться только гражданским гневом по поводу несправедливостей за границей и в то же время не замечать несправедливостей у себя под носом. Некоторые политики с чувствительностью только длиннодистанционной похожи на сентиментальных enviromentalists, всегда готовых бить во все колокола, заслышав писк погибающего москита редкой породы, и не расслышать стон своего умирающего соседа.

У многих политических профи есть особая манера притворяться, что они слушают собеседника. На самом деле они смотрят сквозь него на какую-то цель – чаще всего на следующие выборы.

В 1981 году Грэм Грин сказал мне: «Не думаю, что идеологии приходит в человечество чаще, чем просто-напросто фальшивые великие люди. Как Гитлеры».

Гитлер был маленьким человеком. Но у него в руках была сконцентрирована огромная власть. Грэм Грин был прав. Очень часто мы путаем власть с властью интеллекта. Некомпетентность лидеров поражает. Президент Трумэн, ярый враг коммунистов, и ярый враг капиталистов Никита Хрущев единодушно называли всех художников-абстракционистов макаками, рисующими картины хвостами.

Президент Никсон от меня впервые услышал в 1972 году, что американские и русские солдаты впервые обнялись в мае 1945 года на немецкой реке Эльбе. Он не знал того, что мы потеряли на Второй мировой войне более двадцати миллионов солдат. Брежнев, отправив штурмовать дворец Амина в Афганистан самолет с нашими десантниками, забыл, что он сам несколько лет тому назад послал охранять его других наших десантников, которые столкнулись и убивали друг друга.

Премьер-министр Никита Хрущев однажды обвинил меня в том, что я дал интервью реакционной французской газете «Леттр Франсез», и даже не знал, что ее главным редактором был член ЦК Французской компартии Луи Арагон и издавал ее на наши деньги. Тот же Никита Сергеевич упрямо произносил «Коммунизьм» с мягким знаком. Рональд Рейган однажды назвад Боливию Бразилией, а в другой раз наоборот.