Полковник М. Головастиков, редактор газеты Закавказского военного округа «Ленинское знамя» (Тбилиси) представил меня после сборов к званию майора и был немедленно уволен в запас. А я как был, так и остался, может быть, единственным писателем, у которого в военном билете стоит воинское звание на случай призыва – «солдат». Письмо Есенину
Поэты русские, друг друга мы браним. Парнас российский дрязгами заселен, но все мы чем-то связаны родным — любой из нас хоть чуточку Есенин. И я Есенин, но совсем иной. В колхозе от рожденья конь мой розовый Я, как Россия, более стальной и, как Россия, менее березовый. Есенин, милый, изменилась Русь, но сетовать, по-моему, напрасно, и говорить, что к лучшему, — боюсь, ну а сказать, что к худшему, — опасно. Какие стройки, спутники в стране! Но потеряли мы в пути неровном и двадцать миллионов на войне, и миллионы — на войне с народом. Забыть об этом, память отрубив? Но где топор, что память враз отрубит? Никто, как русские, так не спасал других, никто, как русские, — так сам себя не губит. Но наш корабль плывет. Когда мелка вода, мы посуху вперед Россию тащим. Что сволочей хватает, не беда. Нет совести — вот это очень тяжко. И жалко то, что нет еще тебя и твоего соперника горлана. Я вам, двоим, конечно, не судья, но все-таки ушли вы слишком рано. Когда румяный комсомольский вождь на нас, поэтов, кулаком грохочет и хочет наши души мять, как воск, и вылепить свое подобье хочет, его слова, Есенин, не страшны, но тяжко быть от этого веселым, и мне не хочется, поверь, задрав штаны, бежать вослед за этим комсомолом. Порою горько мне, и больно это все, и силы нет сопротивляться вздору, и втягивает смерть под колесо, как шарф втянул когда-то Айседору. Но – надо жить. Ни водка, ни петля, ни женщины — все это не спасенье. Спасенье ты, российская земля, спасенье — твоя искренность, Есенин. И русская поэзия идет вперед сквозь подозренья и нападки и хваткою есенинской кладет Европу, как Поддубный, на лопатки. 1965 Написано и прочитано в Колонном зале на юбилейном вечере, посвященном 70-летию со дня рождения Есенина, когда в президиуме я увидел многих писателей, травивших Есенина при жизни. В президиуме мне не аплодировал никто, за исключением грузинского критика Бесо Жгенти. Прямая трансляция была прервана «по техническим причинам» после строк о «румяном комсомольском вожде». Имелся в виду первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. Павлов. На следующий день стихотворение уже продавалось на Кузнецком Мосту в машинописи за трешку. Впервые напечатано в 1989 году в книге «Граждане, послушайте меня…» В ста верстах Георгию Семенову В ста верстах от столицы всех надежд, от гостиниц «Украина», «Будапешт», от кафе молодежных, от дружинников надежных, от посольских лимузинов, от валютных магазинов, от ужасно серьезных министерств, от ужасно несерьезных, но ужасно милых стерв, от закрытых просмотров, от вечеркиных кроссвордов, от вытья: «Судью на мыло!», от конгрессов ради мира, от гастролей «Айс-ревю» тихо-тихо, как в раю. Там река Угра течет, себе блинчики печет, там всему на свете свой особый счет. В ста верстах от столицы всех надежд есть село без женихов и невест — три избушки-развалюхи, в трех избушках три старухи да один старик: брехун-самохвал, как на всех троих один самовар. Три старухи – рыбари и косари говорят ему: «Смотри, не помри… Мы и сено тебе будем косить, мы и воду тебе будем носить, только ты уж, старый черт, нам бреши, да красиво ты бреши – от души». Говорит старик: «Свое отбрехал». Говорит старик: «Свое отпахал. Взяли всех детей война и Москва, и на крышу забирается трава, и смущенье стало в мыслях у меня, и какая уж тут, бабоньки, брехня». И, уставившись очами в потолок, он лежит – не как брехун, как пророк, и вот-вот на клин торчащей бороды рухнет крыша, тяжела от лебеды. Три старухи не привыкли жить в тоске. Три старухи косы правят на бруске. Три старухи косят яростно в леске. Тяжелеет сарафан от росы, а душа – она легчает от косы. Рыбачок из столицы всех надежд совершает на природу свой наезд, «Что за прелесть наша русская косьба…» — он вздыхает, утирая пот со лба. «Ну а где, бабуси, ваш старуший царь?» «А наш царь теперь, касатик, не косарь. Он глаза свои от нас отрешил. Лег на лавку. Помирать порешил. Только думаю, касатик, вот про что: помирала я однажды, да прошло…» Свищут косы, подсекая без труда за одной волной травы еще волну. «Ну а где ж ты помирала и когда?» «У плену, касатик милый, у плену». И во взмахах то ли радость, то ли боль, ну, а, может быть, и то и то, вдвоем. «А в каком плену, бабусь, в германском, что ль?» «У своем, касатик милый, у своем…» Рыбачок застыл, репьи стряхнул с колен: «Да каким своим, бабусь, бывает плен?» «Может, слово и не то, касатик мой, но сослали нас в пески усей семьей. В кулаках мы не ходили никогда, так что пленом показалась та беда…» Рыбачок из столицы всех надежд вдруг попятился – неловко, как-то вбок. «Ну, надеюсь, что поправится ваш дед…», а вослед ему спокойно: «Дай-то бог». И растерянно завел свой «москвичок» из столицы всех надежд рыбачок. Лучше душу по асфальту покатать, лучше рыбу в магазинах покупать, лучше жить да поживать среди невежд, не осмысливших всю цену тех надежд. И летели мимо, боже их спаси! — самолеты, что родились на Руси, и брезгливо поджимали шасси над травой зацвелых крыш на небеси… 1965 |
