Отходная Свою душу врачую, замыкаюсь в уют, но я чую, я чую — меня скоро убьют. А убьют меня тихо, чтоб не вышел скандал, чтоб де Голль или Тито им чего не сказал. Да не скажет, не бойтесь, ничего вам де Голль — об одном позаботьтесь — чтоб короткая боль. Слишком длинно и больно убивало дерьмо. Мертвым, впрочем, не больно, а я мертвый давно. Что ж, не вышло мессии, не удался пророк. Не помог я России и себе не помог. Я любил еще Галю, как на стебле росу среди горестной гари в черном чадном лесу. Дым все очи ей выел, и мне горько до слез: как росу, ее выпил, а дождя не принес. И любили мы оба вместе с Галей Париж, этот город с особой лиловатостью крыш. Оглашенным придурком я за мир воевал, а мосты, переулки у себя воровал. Но закрылись границы для меня навсегда, и Париж только снится, словно песня дрозда. Все слова опоздали, но, Россия, услышь. До свидания, Галя! До свиданья, Париж! 11–12 января 1965, Переделкино «Как-то стыдно изящной словесности…» Как-то стыдно изящной словесности, отрешенности на челе. Как-то стыдно натужной небесности, если люди живут на земле. Как-то хочется слова непраздного, чтоб давалось оно нелегко… Все к Некрасову тянет, к Некрасову, ну, а он – глубоко-глубоко… Как-то стыдно сплошной заслезненности, сострадательства с нимбом борца. Как-то стыдно одной заземленности, если все-таки есть небеса. Как-то хочется слова нескушного, чтоб лилось оно звонко, легко, и все к Пушкину тянет, все к Пушкину, ну, а он – высоко-высоко… 14 января 1965 «Идут белые снеги…» Идут белые снеги, как по нитке скользя… Жить и жить бы на свете, да, наверно, нельзя. Чьи-то души, бесследно растворяясь вдали, словно белые снеги, идут в небо с земли. Идут белые снеги… И я тоже уйду. Не печалюсь о смерти и бессмертья не жду. Я не верую в чудо. Я не снег, не звезда, и я больше не буду никогда, никогда. И я думаю, грешный, — ну, а кем же я был, что я в жизни поспешной больше жизни любил? А любил я Россию всею кровью, хребтом — ее реки в разливе и когда подо льдом, дух ее пятистенок, дух ее сосняков, ее Пушкина, Стеньку и ее стариков. Если было несладко, я не шибко тужил. Пусть я прожил нескладно — для России я жил. И надеждою маюсь (полный тайных тревог), что хоть малую малость я России помог. Пусть она позабудет про меня без труда, только пусть она будет навсегда, навсегда. Идут белые снеги, как во все времена, как при Пушкине, Стеньке и как после меня. Идут снеги большие, аж до боли светлы, и мои и чужие заметая следы… Быть бессмертным не в силе, но надежда моя: если будет Россия, значит, буду и я. 18 января 1965 Лишнее чудо
Все, ей-богу же, было бы проще и, наверно, добрей и мудрей, если б я не сорвался на просьбе — необдуманной просьбе моей. И во мгле, настороженной чутко, из опавших одежд родилось это белое лишнее чудо в грешном облаке темных волос. А когда я на улицу вышел, то случилось, чего я не ждал, только снег над собою услышал, только снег под собой увидал. Было в городе строго и лыжно. Под сугробами спряталась грязь, и летели сквозь снег неподвижно опушенные краны, кренясь. Ну зачем, почему и откуда, от какой неразумной любви это новое лишнее чудо вдруг свалилось на плечи мои? Лучше б, жизнь, ты меня ударяла — из меня наломала бы дров, чем бессмысленно так одаряла, — тяжелее от этих даров. Ты добра, и к тебе не придраться, но в своей сердобольности – зла. Если б ты не была так прекрасна, ты бы страшной такой не была. И тот бог, что кричит из-под спуда, где-то там, у меня в глубине, тоже, может быть, лишнее чудо? Без него бы спокойнее мне? Так по белым пустым тротуарам, и казнясь и кого-то казня, брел и брел я, раздавленный даром красоты, подкосившей меня… 1965 |
