Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A
Идут ходоки к Ленину
Проселками
                    и селеньями,
с горестями,
                    боленьями
идут
       ходоки
                   к Ленину,
идут
       ходоки
                   к Ленину.
Метели
            вокруг
                       свищут.
Голодные волки рыщут.
Но правду крестьяне ищут
столетьями правду ищут,
столькие их поколения,
емелек и стенек видевшие,
до своего избавления
не добрели,
не выдюжили.
Идут ходоки зальделые,
все, что наказано, шепчут.
Шаг за себя делают,
шаг —
         за всех недошедших.
Лица у них опухли.
Грудь раздирает кашель.
Жалобно просят обувки
несуществующей каши.
Высокие все идеи —
только пустые «измы»,
если забыты на деле
русские слезные избы.
И ветром ревущим накрениваемые,
по снегу,
             строги и суровы,
идут
       ходоки
                  к Ленину,
похожие на сугробы.
А ночью ему не спится
под штопаным одеялом.
Метель ворожит:
                            «Не сбыться
наивным твоим идеалам!»
Как заговор,
                   вьется поземка.
В небе за облака
месяц,
          как беспризорник,
прячется от ЧК.
«Не сбыться! —
                         скрежещет разруха.
Я все проглочу бесследно!»
«Не сбыться! —
                         как старая шлюха,
неправда гнусит: —
                               Я бессмертна!
И лица какие-то потные
пророчат ему,
                     глумясь:
«Та баба из грязи поднята,
но снова свалится в грязь».
«В грязь ее!» —
                         скалится голод.
«В грязь!» —
                   визжат спекулянты.
«В грязь!» —
                   обывателей гогот.
«В грязь!» —
                   шепоток Антанты.
Липкие,
            подлые,
                         хитрые,
разная всякая мразь
ржут,
        верещат,
                     хихикают:
«В грязь!
              В грязь!
                           В грязь!»
Волга дышит смолисто,
Волга ему протяжно:
«Что,
        гимназист из Симбирска,
править Россией тяжко?
Руководил ты,
                        не робок,
лишь заговорщиков горсткой.
Что же ты хлеборобов
начал душить продразверсткой?
Мягкую ссылку попробовал,
вообразив —
                   это благо…
Росчерк твой станет проволокой
первого в мире Гулага».
Если попался лемеху
камень, —
                не вспашешь камень.
Идут
        ходоки
                    к Ленину,
придуманному ходоками.
И пьяная баба
                        под ругань,
опять оказавшись в грязи,
все ищет хоть чью-нибудь руку,
да нету ее на Руси…
ПИРАМИДА:
«Ты думаешь,
                       Ленин – идеалист,
Христос под знаменами алыми?
Ты, Братская ГЭС,
                              к нему приглядись,
он циник,
                хотя с идеалами.
Я предпочитаю циников чистых.
Погибель —
                    в циниках-идеалистах».
БРАТСКАЯ ГЭС:
«Он циник?
                   Он мир переделывать взялся.
Нет, я – за борцов,
                              кто из лжи и невежества
все человечество
                           за волосы
тащит —
              пусть даже невежливо.
Оно упирается,
                         оно недовольно,
не понимая сразу того,
что иногда ему делают больно
только затем,
                     чтоб спасти его…»
НО ПИРАМИДА ОСТРОУГОЛЬНО
СМОТРИТ:
                    «Ну что же, нас время рассудит.
Что, если только и будет больно,
ну а спасенья не будет?
И в чем спасенье?
                             Кому это нужно —
свобода,
             равенство,
                              братство всемирное?
Прости,
            повторяюсь я несколько нудно,
но люди – рабы.
                          Это азбучно, милая…»
НО БРАТСКАЯ ГЭС ВОССТАЕТ ПРОТИВ РАБСКОГО.
ВОЛНЫ ЕЕ ГУДЯТ, НЕ СДАЮТСЯ:
«Я знаю и помню другую азбуку —
азбуку революции!»
Азбука революции
Гремит
           «Авроры» эхо,
пророчествуя нациям.
Учительница Элькина
на фронте
                в девятнадцатом.
Ах, ей бы Блока,
                           Брюсова,
а у нее винтовка.
Ах, ей бы косы русые,
да целиться неловко.
Вот отошли кадеты.
Свободный час имеется,
и на траве, как дети,
сидят красноармейцы.
Голодные, заросшие,
больные да израненные,
такие все хорошие,
такие все неграмотные.
Учительница Элькина
раскрывает азбуку.
Повторяет медленно,
повторяет ласково.
Слог
        выводит
                      каждый,
ну, а хлопцам странно:
«Маша
           ела
                кашу.
Маша
         мыла
                 раму».
Напрягают разумы
с усильями напрасными
эти Стеньки Разины
со звездочками красными.
Учительница, кашляя,
вновь долбит упрямо:
«Маша
           ела
                кашу.
Маша
         мыла
                 раму».
Но, словно маясь грыжей
от этой кутерьмы,
винтовкой стукнул
                               рыжий
из-под Костромы:
«Чего ты нас мучишь?
Чему ты нас учишь?
Какая Маша?
Что за каша?»
Учительница Элькина
после этой речи
чуть не плачет…
                          Меленько
вздрагивают плечи.
А рыжий
              огорчительно,
как сестренке,
                       с жалостью:
«Товарищ учителка,
зря ты обижаешься.
Выдай нам,
                   глазастая,
такое изречение,
чтоб схватило за́ сердце, —
и пойдет учение…»
Трудно это выполнить,
но, каноны сламывая,
из нее
         выплыло
самое-самое,
как зов борьбы,
врезаясь в умы:
«Мы не рабы…
Рабы не мы…»
И повторяли,
                      впитывая
в себя до конца,
и тот,
        из Питера,
и тот,
        из Ельца,
и тот,
        из Барабы,
и тот,
        из Костромы:
«Мы не рабы…
Рабы не мы…»
…Какое утро чистое!
Как дышит степь цветами!
Ты что ползешь,
                  учительница,
с напрасными бинтами?
Ах, как ромашкам бредится
понять бы их,
                      понять!
Ах, как березкам брезжится —
обнять бы их,
                      обнять!
Ах, как ручьям клокочется —
припасть бы к ним,
                               припасть!
Ах, до чего не хочется,
не хочется
                 пропасть!
Но ржут гнедые,
                           чалые…
Взмывают стрепета,
задев крылом
                      печальные,
пустые стремена.
Вокруг ребята ранние
порубаны,
                 постреляны…
А ты все ищешь раненых,
учительница Элькина?
Лежат,
          убитые,
среди
         чабреца,
и тот,
        из Питера,
и тот,
        из Ельца,
и тот,
        из Барабы…
А тот, из Костромы,
еще живой как будто,
и лишь глаза странны:
«Подстрелили чистенько.
Я уже готов.
Ты не трать, учителка,
на меня бинтов».
И, глаза закрывший,
почти уже не бывший,
что-то вспомнил рыжий,
улыбнулся рыжий.
И выдохнул
                    мучительно,
уже из смертной мглы:
«Мы не рабы,
                      учителка.
Рабы не мы…»
11
{"b":"681720","o":1}