Первый эшелон Ах, уральской марки сталь, рельсы-серебриночки. Магистраль ты, магистраль, транссибирочка. Помнишь, как глаза глядели в окна отрешенно, как по насыпи летели тени от решеток, и сквозь прутья, будто голуби, продирались, и – в полет чьих-то писем треугольники (может, кто-то подберет…) И над соснами, рябинами кружилось наугад: «Ты не верь, моя любимая…», «Мама, я не виноват…» Но теперь — наперерез ветер бьет, а наискось; «Едет Братская ГЭС!» — на вагоне надпись. Сочинили хор-оркестр москвичи с москвичками. Едет Братская ГЭС с рыжими косичками! «Я на Сретенке жила — расстаемся с нею. Газировку я пила — Ангара вкуснее. В рюкзаке моем побились мамины бараночки… Мама новая, тайга, принимай в братчаночки!» (И не знаешь ты, девчонка, что в жестокий первый год твоя модная юбчонка на портянки вся пойдет; что в палатке-невеличке, как рванет за сорок пять, станут рыжие косички к раскладушке примерзать. Будут ноженьки в болячках. Будет в дверь скрестись медведь, и о маминых баранках тайно будешь ты реветь. Сосны синие окрест с алыми верхами… Едет Братская ГЭС с шалыми вихрами! Пой, Алешка Марчук, на глаза татаристый. В разговоре ты молчун, ну а в песне — яростный. Но встанет ГЭС, и свет ударит, и песня странствовать пойдет: «Марчук играет на гитаре, а море Братское поет…» И в дальнем городе Нью-Йорке, где и студенты, и печать, ты будешь кратко и неловко о Братской ГЭС им отвечать. Среди вопросов — и окольных, и злых, пронзающих насквозь, вдруг спросит кто-то, словно школьник: «С чего все это началось?» И вспомнив это все недаром, ты улыбнешься — так светло! — и, взяв у битника гитару, ответишь весело: «С нее!») Эй, медведи, прячьтесь в лес, будто бы воробушки! Едет Братская ГЭС с гитарой на веревочке! Поколение мое выдирало, стаскивало в ржавый мусор и хламье проволоку сталинскую. Выдрав из меня враньё, видно, перешло в меня, поколение мое первоэшелонное. И костерные дымы, и мороз, и солнце кто так чувствует, как мы, — первоэшелонны? И ты знай, страна моя, если тяжело мне, все равно я счастлив: я — в первом эшелоне!.. Жарки́ «Куда идешь ты, бабушка?» «Як лагерю, сынки…» «А что несешь ты, бабушка?» «Жарки несу, жарки…» В руках, неосторожные, топорщатся, дразня, жарки – цветы таежные, как язычки огня. И смотрит отгороженно, печален и велик, из-под платка в горошинах рублевский темный лик. И кожаные ичиги, с землею говоря, обходят голубичники, чтобы не мять зазря. Летают птицы, бабочки, и солнышко горит, и вдруг такое бабушка тихонько говорит: «Иду, бывало, с ведрами и вижу в двух шагах несчастных тех, ободранных, в разбитых сапогах. Худущие, простудные — и описать нельзя! И вовсе не преступные — родимые глаза. Ах, слава тебе, господи, им волю дали всем, и лагерь этот горестный стоит пустой совсем. А нынче непонятица: в такую далину́ аж целый поезд катится, чтоб строить плотину._ И ладно ли, не ладно ли, — приезжих тех ребят в бараках старых лагерных пока определят… Мои старшие внученьки чуть зорька поднялись и ведра-тряпки в рученьки — и за полы взялись. А внуки мои младшие, те встали даже в ночь. Ломают вышки мрачные и проволоку прочь. Ну, а в бараки попросту с утра несет народ кто скатерти, кто простыни, кто шанежки, кто мед. Приделывают ставенки, кладут половики, а я вот, дура старая, жарки несу, жарки. Пускай цветы таежные стоят, красным-красны, чтоб снились не тревожные, не лагерные сны. Уже мне еле ходится — я, видно, отжила. Вы стройте, что вам хочется, лишь только б не для зла. Моя избушка под воду уйдет – ну и уйдет, лишь только б люди подлые не мучили народ. «Ну что молчишь ты, бабушка?» «Да так, сынок, – нашло…» «А что ты плачешь, бабушка?» «Да так, я – ничего…» И крестит экскаваторы и нас – на все века — худая, узловатая крестьянская рука… |
