Всего там было повозок шесть, правда, одна уже дотла сгорела. Илиас спрыгнул на землю и бросился первым смотреть, что случилось.

В сожжённой повозке лежали обгоревшие трупы. У всех и у них сошла кожа, выгорели все волосы на теле. Шрамы же говорили о том, что перед смертью людей ещё и пытали клеймом и калёным железом. Целых тел не было. Остальные повозки пустовали, только пара тюков ненужного барахла валялась рядом с парой из них.

Эдвард тоже пошёл посмотреть на пепелище, но его сразу повлёк в другую сторону странный гнилой запах. Стоило только пару шагов сделать, как барон наткнулся на неглубокий овраг по боку дороги. В нём лежали трупы лошадей. Восемь штук. Пара из них уже начала гнить, оттого и пахло.

— Сюда! Все сюда! — Раздался крик поэта. Чародей и барон сразу бросили к нему. Илиас уже обошёл все повозки и стоял, склонившись над чем-то, впереди разбитого обоза.

Навис поэт над единственным целым телом на этой дороге. С виду оно напоминало труп простого бандита: серые грязные обмотки вместо одежды, которые призваны были только скрыть лицо и оружие. Такой трюк все разбойники используют, чтобы внезапно нападать. Однако, когда Илиас снял капюшон с лица мертвеца, все ахнули. Даже Аль Баян слегка дрогнули и его вечно развесёлое лицо помрачнело.

— Прибожны? И так далеко от Духословного леса? — Тихо прошептал барон.

— Ничего удивительного. Почуяли, что церковь слабнет, и вышли возвращать свои земли. — Отозвался поэт. Прибожен, что лежал перед ним, был почти как человек. Две руки, две ноги и голова, только вместо волос — изумрудная листва, обрамляющая маленькие рожки, как у оленёнка. Кожа прибожена тоже слегка отличалась, Илиас её коснулся — твёрдая, как древесная кора, только стрела не в кожу попала, а в глаз, чёрный, без зрачка, как у лесного лютого зверя.

— Милые мои друзья, нам нужно пускаться в путь. — Прервал молчание Аль Баян. — Ведомо мне, чьи это дети. Прибожены становятся тем более похожи на своего бога, чем дольше рядом с ним обитают. Этот павший — сын Герда Лесная Поступь. И доносится до меня сейчас, как шепчутся остальные дети его в вон тех далёких кустах, решая, убивать нас или нет.

— Энро~го, аман-рин-мир. Ту рен Пассор ту дал земил. Аган и смерз зи нас проче. Но мы ни аган и смерз. Прикел пред лис дите. Энро~го! (Приветствую! Мы несём мир. Идём в град Пассор, затем в далёкие земли. Огонь и смерть прогнали нас прочь. Но мы не огонь и смерть. Преклоняемся перед сынами и дочерями леса. Прощайте!)

Чародей и поэт смотрели на Эдварда с изумлением. В кустах ещё немного пошептались, теперь гораздо более отчётливо. Прошла минута и из листвы показалось несколько прибоженов, у одного из них рога были уже громадные, даже больше, чем у вожака оленьего стада. Поэт диву давался, что такая тяжёлая ноша ещё не сломала существу шею.

Глава партизанского отряда уводил своих людей обратно в лес, за спинами у них были луки и посохи. Видимо, ожидали второго обоза в засаде.

— Они… Просто ушли? — Удивился поэт.

— Они чтут тех, кто чтёт их. — Пояснил барон и вытер проступивший на лбу пот, он боялся, что трюк не сработает. — Я владею их языком.

— И где же ты его выучил, о властелин неожиданности?

— Готовили с одним прибоженом диверсию в Тассоре, дом помещика жгли. Тогда в Новом Рассвете я был уже довольно давно. Все знали, что если дело касается языков, то это ко мне. Данте как-то уговорил одного из лидеров сынов леса нам помочь, но условие было одно — работать они согласились только с тем, кто знает их язык. Послали меня, хоть и мой словарный запас насчитывал от силы пару десятков слов. Однако, тому парню я понравился, и он согласился помогать. Пока готовили диверсию, он выучил меня разным наречиям и диалектам.

— Почему же ты тогда бежишь? — Спросил поэт — У меня никого нет, а ты, судя по всему, имеешь друзей. Мог бы жить с прибоженами.

— Товарищи, хватит беседовать! Пора в путь, до заката нужно бы на опушке где-нибудь лагерь разбить. — Аль Баян прервал разговор и отправился обратно к повозке, нужно было аккуратно проехать по обочине и не свалиться в овраг.

Поэт и барон не спешили, разглядывали тело прибожена.

— Нам повезло. Если бы они меня узнали — убили бы.

— Почему же?

— Прибожены нам помогали, но их помощь была менее ценна, чем поддержка Блюмберга. Они разоряли многие его земли, он нёс большие убытки. Тогда мы заключили сделку — мы ему сдаём все отряды партизан, а он соглашается нам помогать взамен на некоторые земли. Всё прошло гладко, я убедил прибоженов встретиться не в лесу, а на поляне. Там их и расстреляли из луков и самострелов. Тела потом собрали и развесили на огромном дереве — дереве висельников. Как знак и символ триумфа

Эдвард старался говорить спокойно, он не смотрел в глаза Илиасу, но пару раз голос его дрогнул, будто струна туго натянутая лопнула. Он сожалел. Хоть и по-своему.

Поэт промолчал в ответ, только разочарованно ухмыльнулся и направился обратно к повозке. Почему-то ему хотелось стать другом Эдварду. Почему-то он верил, что барон не так плох, но пока вера его оказывалась ложной.

Эдвард ещё немного постоял в тишине над телом, затем что-то в нём дрогнуло. Он наклонился и закрыл мертвецу глаза. Его звали Аль Баян и поэт, но он не слушая их взвалил громоздкое тело лесного существа себе на спину и понёс его в сторону чащи. Поэт всё понял первым, схватил лежавший в повозке мясницкий нож и побежал к барону, чародей пошёл за ним.

На рытьё могилы убили три часа. Аль Баян старался помочь магией, но перстни его воспротивились воле хозяина, и от ворожбы земля только сильнее затвердела. Эдвард матернулся, пришлось начать рыть в другом месте.

Уже вечерело, когда товарищи закончили похоронный ритуал. Все молчали. Надгробие соорудил Аль Баян, он сделал это умело. Уже многих похоронил. Потом Эдвард пропел какую-то странную фразу на неведомом языке. Никто не понял ни слова, даже чародей. А ведь когда-то он знал все языки мира…

На рыхлую землю падали последние солнечные лучи, пели соловьи где-то в чаще, ввоздухе начинала витать ночная влага. Всё успокоилось.

Илиас запел безумно тихо, но так, чтобы все слышали, лишь он так умел:

Тим-бол-ом, Тим-бол-ом

Она морозной походкою входит в дом

Думает о всех и сразу ни о ком

Тим-бол-ом, Тим-бол-ом

В её руках нет материнского тепла

Но она обнимет каждого, как своё дитя

Тим-бол-я, Тим-бол-я

От неё нельзя убежать, только быть готовым к встрече

И, может тогда, ты сможешь пойти не сломленный с поднятой головой

Тим-бол-ой, Тим-бол-ой

Но знай, какая бы армия не стояла за твоей спиной, с ней встретиться тебе придётся в одиночку

Все мы пришли голые, в обратный путь ничего взять нельзя

Тим-бол-я, Тим-бол-я…

Поэт замолк. Спустя пару минут путники отправились дальше, пытаясь забыть прошедший день. Может, по большей части ничего не произошло, но каждый из них вспомнил то, что вспоминать бы не хотел. Илиас думал о своём старом друге, которого так и не смог похоронить: его тело даже не смогли опознать на поле среди тысячи других мертвецов. Аль Баян вспомнил всех тех, кого когда-то похоронил. И он знал, что виноват в их смерти. А вот Эдвард… Наверное, он впервые задумался о том, скольких людей вынудил вот так же стоять над могилой и слушать траурные песни. Почти у каждого мертвеца были те, ради кого он жил. Сколь бы этот мертвец при жизни противен и зол не был, но кто-то его любил. Даже у маньяков есть матери. И если мертвец уже не может думать, то вот его родным постоянно приходится искать ответ на вопрос: «Как жить дальше?» Возможно, барон даже смог бы наконец понять, что он делал неправильно и стать чуть лучше… Но тяжёлые мысли быстро покинули его голову, уступив место более простым. Эдвард не хотел меняться. По крайней мере большая его часть не хотела…

***