Меня тащили по узкому проходу между ржавыми решётками камер. Будучи несчастным пленником, мне не оставалось ничего, кроме как смотреть на грязные беззубые рты заключённых и снующих тут и там крыс. Если бы я только мог посмотреть в глаза! В те чертовы глаза! Клянусь чем угодно, выдавил бы к чертям ничуть не жалея! Но, увы, я здесь, а глаза далеко.

Хватка стражников ослабла, и грохнулся на мертвенно холодный пол камеры. Пахло протухшей водой, мерзость!

— Многоуважаемый барон Фон Грейс, вот ваша опочивальня, скоро принесут отобедать. Желаете баланду с гнилью или с кусочками нежнейшего крысиного мяса?

Охранник дико засмеялся над собственной шуткой, его напарник не отставал. Я молчал, что ещё делать? Ничего под рукой нет, а так хочется проломить голову этого злорадствующего ублюдка!

Стражники всё не утихали, подкидывая каждые несколько минут друг другу новые поводы для смеха. Вот к чему приводит обязательная 25-летняя военная повинность — армия недееспособных болванов, готов поспорить, они слово из трёх букв прочесть не могут. Они знают алфавит?.. К несчастью, будучи на границе между сном и бессознательным бредом я сказал это вслух.

Они били меня, снова, и снова. Им это доставляло неописуемое удовольствие. Жестокость на людей действует подобно наркотику или алкоголю. Бешеные, перекошенные гримасы и звериные глаза без капли человечности. А ведь оставалось только терпеть. Победителей не судят. Проигравших бьют.

Уроды наконец-то ушли, оставив боль по всему телу в качестве прощального подарка. С трудом удалось встать, правый карман штанов не тронули. Арест проводили спешно, оружие изъяли, но слава великим мыслителям — отмычку не нашли! Нужно лишь немного порыться в памяти, я же когда-то читал об устройстве замков. Надеюсь, этих знаний хватит, чтобы вскрыть чёртову дверь. А ведь даже если удастся… Что дальше?

Радость пришлось усмирить на время, тюремщики возвращались, таща под руки нового заключённого. Илиас, помнится, расстались мы недавно и нехорошо. Хотя о чём это я? Любое знакомое лицо в радость. Даже его. Этот правдоруб иногда противен, очень назойлив, но талантов у него не счесть, слава богам, не только литературных. Правда, навряд ли он скажет мне хоть одно доброе слово. Первая причина — на нём не видно ни единого живого места. Причина вторая — я ему тоже иногда противен.

Стражники бросили поэта в камеру так же бесцеремонно, как и меня. Я успел приостановить его падение рукой и направить в сторону тюремного матраса. Тихие стоны и лёгкие судороги — вот и всё чем ограничились его муки. Ничего, потерпит. Один тюремщик чуть ли не рассвирепел, он лелеял желание услышать хруст ломающихся об каменный пол костей. Приятно лишить дурака даже такого мелкого удовольствия.

Кулаки садиста сжались так сильно, что уродливые грызеные ногти пробили кожу и по ней потекла кровь. Он хотел отыграться, но кто-то его окликнул, и он мгновенно ретировался. Подарок судьбы? Скорее заслуженное везение, слишком уж много дрянного последнее время случилось.

— За что загребли? Революция, как я вижу, никого не щадит! Радуйся же, если тебя бросили вместе м=со мной, то можешь считать себя "тюремной элитой". — Спросил я, косясь на соседа. Отвечать Илиас не спешил, сплюнув кровь, он попытался устроиться поудобнее, но сложно найти комфортное место в комнате, располагающей из предметов интерьера только полным клопами матрасом, времён сотворения мира.

— Пришло время, когда карающий меч опускается на головы невинных. Толпы несутся по улицам, распевая глупые лозунги, перекладывая вину, ища виноватых. Сегодня осуждены все поэты, художники и дворяне, завтра — другие. Так было всегда и порядок вещей неизменен. Круговорот вины во вселенной. Сначала мы притесняем их, затем они истязают нас. — В одном поэту не откажешь — его речь никогда не контролировали обстоятельства. Он говорил всегда как сам того желал. Вот и сейчас зависшая в воздухе гниль и кровь на лице не смогли смыть налёта философии с его слов.

— Можешь верить, можешь не верить, но я сожалею. Я сел в лужу, можно так сказать. У всех случаются оплошности…

— Вы облажались, сударь. Облажались по-крупному! — Меня наградили усталым взглядом. У Илиаса не было сил меня ругать, но изгиб его губ говорил, что ему ой как хотелось.

— Могу искупить вину, смотри… — Отмычка покинула потаённое место и перекочевала в мою ладонь. Поэт бросил безразличный взгляд на ключ ко вратам свободы и отвернулся обратно, чтобы продолжать заниматься важным делом — считать кирпичи в стене. Брр, там в углу вроде даже паук пробегал, мерзость!

— Неужели ты не хочешь освободиться?! — Меня удостоили второго безразличного взгляда, на этот раз, с ноткой раздражения.

— А зачем? — Поэт хотел было печально вздохнуть, но его внезапно разбил кашель. Я подскочил к нему и стал колотить по спине. Минуту он не мог выпрямиться, но затем приступ отступил. — Скоро живые в Иннире будут завидовать мёртвым. Я уже и так настрадался. Хе-хе, мою биографию можно продать какому-нибудь захудалому драматургу, пусть пьеску напишет. Ставлю стопку монет, что после смерти я обрету всяко больше популярности, чем при жизни. В Иннире любят воспевать трупы. Я же хочу любви. Так и зачем мне жить дальше?

— Хватит причитать! Раньше жил и ещё поживёшь. У тебя ещё есть время прославится, ты же не бездарность какая-нибудь! Пиши стихи!

— Эдвард, как ты жил? Молчи, я знаю ответ. Ты прожигал деньги семьи, спокойно заседал в поместье за горами книг. Чем больше читал, тем сильнее уверялся в своём превосходстве над остальными. Ты жил, а я выживал. И мне лучше знаком этот мир. — Илиас вдруг вскочил с пола и указал на стену камеры. — За этой каменной кладкой идёт гражданская война. Никому сейчас не нужны стихи о мудром и вечном, а до написания потакающих эпохе военных гимнов я не унижусь! Сдохну, но не унижусь! Художник решает, что творить, а не время! Я сильнее времени! Слышишь? Сильнее! — Он кричал, кричал и ещё раз кричал, пока не упал без сил. Его худая грудь нервно поднималась и опускалась, из-под кожи выпирали рёбра. Старая его рубаха еле прикрывала тело.

— Ты не сильнее времени, раз выбрал смерть. Особенно, когда путь к спасению очевиден. У нас есть друг, если ты не забыл. — Лицо поэта напряглось, а затем просияло. Как же хорошо, что он вспомнил!

— Ты думаешь, Он знает, что с нами случилась беда?

— Будь уверен, Илиас, уж Он то точно знает. Так что поднимай свою пятую точку и помоги выбраться из этой вонючей клетки. По рукам? — Я держал одну ладонь в кармане, сжимая семечко подсолнечника, пришло время его растереть.

Поэт с трудом поднялся и окинул меня взглядом, поморщился.

— Признаться, я бы предпочёл иного напарника, но выбора нет. По рукам, и пусть удача осветит наш путь, подобно пламени костра в ночи. — Мы пожали руки, даже будучи измождённым физически, хватка у поэта была стальная. Никогда не понимал, как этот щуплый мужчина с руками-ветками смог пережить две войны, сражаясь на передовой, отслужил во флоте, и пережил эпидемию чумы. Он зачем-то был нужен миру. Или же мир зачем-то был нужен ему.

***

Сложно быть теоретиком там, где не помешала бы хоть какая-то практика. Ещё сложнее взламывать замок первый раз в жизни, имея одну отмычку. Лишь один шанс вскрыть треклятую дверь. На руку играло то, что замок был дешёвой дрянью: деньги губернатор на тюрьму выделял изрядные, но они как водится доходили не все. Именно поэтому вместо новых качественных столичных замков закупили тоже столичные, но старые. Все уважающие себя медвежатники давным-давно обучились их вскрывать, а я хоть взломщиком не слыл, но имел честь общаться с парочкой незаурядных представителей этой благородной профессии.

Щелчок. Второй щелчок. Так, медленно вводить отмычку, поднимая основные засовы и обходя ложные, опознать различие можно по своеобразному щелчку… Вроде так в трактате говорилось.

Два засова поддалось, остался последний, самый важный. Одна ошибка, и первые два сорвутся и сломают спасительный инструмент. Рука стала единым целым с загнутой железкой, я чувствовал, как её кончик поддевает последний засов и аккуратно поднимает его, свобода была так близко!