— Поротый муж, битая жена, — тяжело выговаривая слова, сказал Зотов. — Нет, Иван, не о такой жизни мечтали мы для наших детей.

Подруги проводили Таню до самого дома. Попрощались, взяв с нее слово, что она придет вечером на открытие городского сада, и ушли.

— Я за тобой зайду! — крикнула, уже сворачивая за угол, одна из девушек.

Улица опустела. Но Тане казалось, что она все еще слышит голоса подруг, видит их оживленные лица. Она стояла у калитки и смотрела на длинные закатные тени от деревьев, медленно подползавшие к ее ногам. Очень не хотелось идти домой, снова остаться наедине со своими мыслями, снова войти в привычный мир прежних вещей, которые стали ненужными ей и даже — она вдруг отчетливо ощутила — враждебными.

И она представила себе свой дом таким, каким он прежде возникал перед ее глазами. Но это была не внешность комнат, хотя она могла бы припомнить там каждую мелочь, каждый гвоздь, каждую половицу. То, что промелькнуло перед ее внутренним взором, рождало слитное ощущение радости, счастья, и трудно было выделить из этой светлой картины главное или второстепенное. Все было главным: и то, как, радуясь холодному утреннему ветру, распахивал Костя окна в их комнате, и то, как, подражая отцу, важно усаживался за обеденный стол, и то, как задорно встряхивал головой, когда говорил об их будущем, делился с ней своими мечтами. Все было главным. И ничего этого больше не было… Константин с того дня жил у своих стариков, а здесь остались одни лишь стены, и столы, и стулья, и полки с книгами — мертвые свидетели, их былой жизни.

— Нет, нет, не хочу, не надо! — прошептала Таня и побежала прочь от своего дома.

Она шла, не разбирая дороги, и остановилась только тогда, когда чьи-то сильные руки обняли ее за плечи. Таня подняла голову: перед ней стоял отец, а чуть поодаль — старик Лукин и Струнников.

— Что с тобой, дочурка мой? — спросил Зотов. — Обидел кто?

Выражение его лица, растерянное и гневное, говорило о такой боли за дочь, что мысли о себе, о своем горе оставили Таню и сменились тревогой за отца.

— Я искала вас, папа, — сказала она, и это было правдой. — Я хочу домой, к вам…

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — поспешно сдергивая с себя пиджак и накидывая его на плечи дочери, прошептал Зотов. — А где ж тебе жить теперь, как не у себя — в родном доме?..

Уже стемнело, когда Трофимов, распрощавшись со своими новыми сослуживцами, вышел из прокуратуры.

Центральная улица, проходившая через весь город, была освещена редкими, но яркими фонарями. И, возможно, оттого, что фонари эти светились поодаль один от другого, улица представлялась Трофимову совсем иной, чем днем. Что-то знакомое было и в широкой, мерцающей огнями, дали, и в негромких голосах прохожих, и в тишине садов за высокими оградами, откуда тянуло горьковатым запахом зацветающей черемухи.

Но что это? Отчего вдруг он остановился, отчего задрожали его руки, когда, закуривая папиросу, он долго чиркал гаснущими на ветру спичками?

«Полтава?» — остро ощутив колющую боль в сердце, подумал Трофимов.

Да, эта вечерняя улица незнакомого города напомнила ему Полтаву, прошлое, юность. И, как это часто бывает, вместе с мыслями о прошлом пришли думы о настоящем, точно на незримых весах сравнивалось и взвешивалось то, что было, с тем, что есть.

Юноша-следователь в Полтаве и прокурор района здесь, в Ключевом, шли по жизни одинаково решительно. Разница была только в возрасте, но разница огромная, и все, прежде казавшееся таким простым и доступным, теперь стало сложнее и интереснее. Вот хотя бы этот первый день на новой работе… Нет, годы не сделали Трофимова уступчивей, не притупили в нем юношеской нетерпимости ко всему, что шло в разлад с его убеждениями. Они углубили его опыт, вооружили знаниями и, что очень важно, — терпением.

Трофимов вспомнил Лукиных, Михайлова, Струнникова, старика Чуклинова, вспомнил даже дежурную из гостиницы — сколько новых людей встало на его жизненном пути за один только день! И сколько бы их ни было, каждый, буквально каждый стоил того, чтобы о нем думали, заботились, чтобы его берегли.

«Не слишком ли много я на себя беру? Не ошибаюсь ли? — подумал Трофимов и тут же сам себе возразил: — Но разве я надеюсь только на свои силы? Или на силы Власовой и Находина? Нет, у меня куда больше помощников. Вот они, эти еще не знакомые мне люди, что идут сейчас навстречу, и сотни людей за стенами этих домов, люди, мысли и стремления которых сходятся на одном слове: „Коммунизм!“».

Только теперь Трофимов заметил, что не идет, а почти бежит по улице.

«Куда это я?» — улыбнулся он и, вспомнив об адресе, который дала ему Власова, решил сейчас же разыскать этот дом…

Дверь Трофимову открыла высокая пожилая женщина. Несмотря на возраст, она держалась прямо, и движения ее были плавны и легки. Она слушала объяснения Трофимова о том, кто и зачем его к ней прислал, и смотрела на него так, будто хорошо понимала, почему он, не дождавшись утра, бросился отыскивать ее дом.

— Пойдемте.

Женщина взяла Трофимова за руку и повела в комнату.

— Марина, а ведь вышло по-моему! — громко обратилась она к кому-то, и в голосе ее прозвучали молодые нотки.

Яркий свет после полутемной прихожей ударил Трофимову в глаза, и он остановился на пороге.

В глубине комнаты, перед большим стенным зеркалом, стояла девушка.

— Ты о чем, мама? — спросила она.

Слова, произнесенные ею, прозвучали звонко и протяжно, словно обронила она их невзначай, думая совсем о другом. Трофимов увидел, как медленным, округлым движением она вскинула руки к голове, оправляя тяжелые русые волосы, и, глядя в зеркало, лишь чуть-чуть повела в его сторону глазами.

— Да о том, — сказала мать, — что Ольга Петровна ошиблась, даром что прокурор — знаток человеческих душ. — Она обернулась к Трофимову: — Власова-то ваша только что звонила мне, предупреждала, что вы придете завтра, а я усомнилась: «Нет, говорю, сегодня заявится, обязательно сегодня». И то сказать, в домах свет, люди, жизнь, а ты один во всем городе — ни родных, ни знакомых.

— А мы, по-твоему, знакомые? — улыбнулась дочь.

И опять слова эти прозвучали как бы невзначай, а ее улыбка — открытая, ясная — обращена была вовсе не к Трофимову, и не к матери, а куда-то мимо них, к тому, что жило сейчас в глазах этой девушки.

— Конечно, знакомые, — рассмеялась мать. — Ведь вас Сергеем Прохоровичем зовут?

— Верно, — улыбнулся Трофимов. — А вас — Евгенией Степановной?

— Тоже верно. Знакомьтесь, моя дочь Марина, санитарный врач города и весьма строгий товарищ, но вы ее не бойтесь: она в отца — накричит, разнесет и тут же помилует.

— Надеюсь, мы будем друзьями, — сказал Трофимов.

— Может быть, если вы не очень похожи на Михайлова… — Марина протянула Трофимову руку: — Белова.

— Вот как? Что же он такое натворил?

— В том-то и дело, что он ничего не натворил, а надо бы.

— Ну-ну, не ко времени разговор, — становясь между дочерью и Трофимовым, с улыбкой сказала Евгения Степановна. — Пойдемте, Сергей Прохорович, я вам покажу вашу комнату, а потом будем чай пить.

Она снова дружески взяла Трофимова за руку и, как маленького, повела его за собой.

— Вот… Это кабинет моего покойного мужа.

Комната, куда ввела Трофимова Евгения Степановна, была вся заставлена книжными шкафами и полками. Широкий письменный стол был почти пуст — стопка чистой, пожелтевшей от времени бумаги, большая необтесанная глыба кварца, в которой было выдолблено гнездо для чернильницы, настольная лампа и рядом с ней маленькая фотография Владимира Ильича, читающего «Правду».

Трофимов подошел к столу, взглянул на эту с детских лет знакомую фотографию Ленина, на полки с книгами, на образцы горных пород, аккуратно разложенные на подоконниках, и сразу почувствовал себя здесь дома, среди родных и близких людей.

— Разрешите? — он вопросительно посмотрел на Евгению Степановну, а руки его уже потянулись к книгам.