— Приходилось…

— И что же в таких случаях говорил вам Глушаев?

Лукин молчал. Глушаев с видом человека, случайно попавшего в нелепую, глупую историю, удивленно пожал плечами.

— Спрашивала вас жена, где вы пропадаете по ночам? — снова задал вопрос Трофимов.

— Спрашивала.

— Что вы ей отвечали?

Лукин молчал.

— Говорили вы ей, что это ее не касается?

— Говорил.

— Но это были не ваши слова? Это Глушаев внушил вам, что жена не должна вмешиваться в дела мужа? Отвечайте. Говорил он вам это?

— Говорил.

— А про то, каким должен быть, по его мнению, настоящий уралец, тоже говорил?

— Говорил.

— О дедах и прадедах, об удали старательской, о том, как в былые времена жен своих били?

— Да…

— Ничего я этого не говорил! Чепуха! — закричал Глушаев.

— Обратите внимание, товарищи судьи, — сказал Трофимов. — Признания подсудимого целиком совпадают с тем, что только что излагал здесь сам Глушаев. В данном случае у нас нет оснований не верить свидетелю.

— Ничего я не говорил! — возмущенно замахал руками Глушаев. — Вы меня неверно поняли! Все это чистейшая чепуха!

— Согласен, — спокойно сказал Трофимов. — Все, что вы здесь говорили, вредная чепуха. Скажите, Лукин, а о том, как вести себя на суде, вам Глушаев не говорил ничего?

Лукин молчал.

В зале началось вдруг какое-то движение, тревожный шепот прокатился по рядам.

Трофимов увидел, как поднялась со своего места Таня Лукина, как медленно пошла она по проходу. По мере того, как Таня приближалась к судейскому столу, люди, сидевшие в задних рядах, подымались. Но никто не проронил ни слова. Только Варя, подруга Тани, тихо ахнула.

Таня остановилась перед Глушаевым, поглядела на него, словно видела его впервые, и шепотом проговорила:

— Так это ты?.. Все ты?..

— Танечка! — прозвучал в тишине голос Кости Лукина.

Стремительным движением перегнувшись через барьер, он схватил жену за руку.

— Таня! Я виноват. Прости ты меня! Прости, если можешь!..

Зал, точно один человек, вздохнул и смолк.

Таня мгновение прямо смотрела в глаза мужу, потом, вырвав руку, опустив голову, быстро пошла назад, туда, где стоял ее отец.

— Тише, товарищи! Тише! — стучал по столу рукой Новиков, хотя в зале и без того было очень тихо. Он посмотрел на Трофимова. — У вас есть еще вопросы?

— Нет. Больше вопросов к подсудимому и свидетелю не имею, — негромко сказал Трофимов.

— А вы, товарищ защитник? — спросил Новиков у Струнникова.

— И я не имею вопросов.

— Есть ли у вас вопросы, товарищи народные заседатели?

— Вопросов нет.

— Все ясно.

— Подсудимый, садитесь. Свидетель Глушаев, садитесь. — Новиков помолчал и уже спокойным голосом объявил: — Судебное следствие окончено. Переходим к выступлению сторон. Слово предоставляется прокурору Трофимову.

Пригнувшись, осторожными, неслышными шагами двинулся Глушаев по проходу в самый дальний угол зала.

— Товарищи судьи! — поднимаясь, сказал Трофимов. — В судебном следствии виновность Лукина была полностью установлена. Мне остается лишь подвести итоги и сделать кое-какие выводы. — Трофимов замолчал и посмотрел в глубину зала, туда, где сидела Таня Лукина. — Случайно ли то, что дикий поступок Лукина был воспринят общественностью города и комбината как очень серьезное, очень печальное происшествие? Нет, не случайно. Иначе и не могло быть. Не могло, потому что в нашей стране достоинство личности, честь советского гражданина оберегаются законом. Вспомним, товарищи, поговорки, которыми определял народ свое отношение к суду до Октябрьской революции: «Закон, что дышло, куда повергнул, туда и вышло»; «Алтынного вора вешают, полтинного чествуют», «Где суд, там и неправда», «Где закон, там и обида». Меткие поговорки! Да, так было в России при царе, при капиталистах, так было, есть и будет в капиталистических странах… Подумайте, возможен ли такой процесс, на котором мы присутствуем, ну, скажем, в Америке? В стране, где безнаказанно линчуют негров и избивают поборников мира… В стране, где гангстеры крадут детей и на вырученные с выкупа деньги протаскивают в сенат какого-нибудь угодного им Трумэна, или Даллеса, или Маршалла… Нет, в такой стране смешно говорить о правосудии, о праве человека искать у закона защиты своей чести. В такой стране общественное мнение простых людей никогда не найдет поддержки у закона, ибо закон там для того и существует, чтобы попирать это народное общественное мнение…

Трофимов говорил, ощущая, как постепенно овладевает вниманием присутствующих. Для него, прокурора, произносящего свою обвинительную речь, было очень важно ощутить это сочувственное внимание слушателей, знать, что говорит он не только для состава суда, подсудимого, потерпевших, но и для людей, пришедших на процесс и озабоченных его исходом.

— Мне рассказывали, что несколько лет назад, — продолжал Трофимов, — Лукин и его товарищи нашли в окрестностях города чугунную плиту с могилы Волегова, крепостного летописца нашего края. Плита эта хранится теперь в музее. С гордостью несла ее молодежь через весь город. Любовь к родине, любовь к великим ее традициям, к ее великому прошлому двигала Лукиным и его друзьями, когда они отдавали эту дань уважения крепостному летописцу. Что же произошло с Лукиным? Что двигало им, когда он осмелился поднять руку на свою жену, «на нашу Таню», как называли ее выступавшие здесь свидетели? Не рассказы ли о пьяной удали обобранных строгановскими приказчиками старателей, которые шли в кабак, гонимые горем, и пили, чтобы забыться? Не воспоминания ли о купеческом ухарстве и озорстве? Среди нас найдется немало людей, которые помнят те страшные времена. Но как далеки, как чужды нам подобные нравы! Что же в таком случае привлекало советского молодого человека в этих мрачных рассказах о прошлом? Отчего вдруг пристрастился он к вину, стал нелюдимым, заносчивым, скрытным? Почему, наконец, забыв о достоинстве советского человека, он так тяжко оскорбил свою жену?

Трофимов помолчал и чуть заметно, одними глазами, улыбнулся Тане Лукиной.

— Это случилось потому, что его обманули, потому, что ему набили голову лживыми историйками о бесшабашной старательской удали, которая якобы красит человека.

— Товарищи судьи! — вскочил со своего места Глушаев. — Я протестую! Прокурор не имеет права!..

— Гражданин свидетель, — строго сказал Новиков, — предупреждаю, что за нарушение порядка я вынужден буду удалить вас из зала судебных заседаний… Продолжайте, товарищ Трофимов.

— Мы все слышали здесь рассуждения одного из свидетелей о старом Урале, — спокойно продолжал Трофимов. — О каких-то якобы древних обычаях и традициях. Но чьи это традиции? Уж никак не народные! Эксплуататорские, кулацкие это традиции. Вот их-то нам и преподносили с усмешечкой, с прибаутками. Да полноте, не знакомы ли нам эти речи? Разумеется, знакомы! Мы слышали их и прежде. Так бывало говаривали люди, не любившие свою родину, свой народ. Хозяйские прихвостни, люди без роду и племени — вот кто пытался внушить нам неуважение к русскому человеку, изобразить его в ложном виде…

— Товарищ прокурор! — снова вскочил Глушаев. — Не забывайте, что я не хозяйский прихвостень, а честный советский гражданин!

— Свидетель Глушаев! — поднимаясь, сказал Новиков. — За повторное нарушение порядка я вынужден просить вас покинуть зал судебных заседаний.

— Выгоняете? — меняясь в лице, спросил Глушаев.

— Я прошу вас покинуть зал.

— Хорошо, я уйду, но…

— Кстати, раз уж вы уходите, свидетель Глушаев, — подчеркнуто неторопливо сказал Трофимов, — справедливости ради напомню вам, что вы вовсе не уралец. Вообще-то говоря, в том, что вы родились не на Урале, нет ничего плохого. Плохо лишь, что вы зачем-то присвоили себе право судить и рядить об уральских традициях и нравах. Ложно судить и ложно рядить…

Настороженно вслушиваясь в каждое слово прокурора, Глушаев пробирался по проходу. Он старался идти медленно, хотел было выпрямиться, вскинуть голову, но негромкие слова Трофимова точно подталкивали его в спину.