В Москву за снегом Господь мне не дал голоса заздравного, И, хриплой грустью маясь оттого, Ворчу я летом на Ивана Травного, А в январе сержусь на Рождество. Ворчу, что лето загодя обабилось И трав ресницы в деготной сурьме, Сержусь на то, что снегу поубавилось В небесной перелатанной суме. И никакой в миру не путешественник, Я все же нос по ветру ворочу: В Москву народ за славой и за песнями, А я за снегом святочным качу. Проветриваю душу помаленечку, Веду свой род от ветреных Емель. Привет тебе, сугробная Малеевка — В горлатной шапке праздничная ель! Привет тебе, метелица кутейная! Чтоб впрок пошла крещенская кутья, Облизывая лакомства шоссейные, Мети скорей в хоперские края. Где очи незаплаканны озерные, Из сада вишню выжили терны, Мети туда, где гати черноземные Который год безрадостно черны. Ступай, метель, плутая огородами, Вершить в степи вольготной волшебство. Там до всего приметливые родичи Щедрей меня прославят Рождество. Полночный снегопад Видимо-невидимо, слыхано-неслыхано — Валит снег на улицы города Москвы, И поземка поздняя вяжет, будто лыками, Будто на ночь путает по ногам мосты. Вся Москва как в озеро тихое опущена, Снег летит-слетается на фонарный свет, Осеняет вечностью бронзового Пушкина, Может быть, о нянюшке думает поэт. В эту пору снежную поневоле вспомнится Про житье в бревенчатых четырех стенах, Утренние запахи в запустелой горнице, Веники окладистые в продувных сенях. Но как в полночь зимнюю выпадет погодушка, Заровняет впадины, кочки и углы, — Что Москва-боярыня, что деревня-вдовушка — И в речах рассыпчаты, и лицом белы. Если б я знахарствовал красоте во здравицу, Если б тайну вечности знал я наизусть, Я Москву оставил бы спящею красавицей, Положив ей в голову пуховую Русь. Пусть такое нравится далеко не всякому, А житье хреновое в сущности у всех, Что в селе, что в городе – всюду одинаково Валит по пословице на голову снег. «Мороз хмельней березового сока…» Мороз хмельней березового сока, Земле к лицу крещенские снега, И женщина, которая далеко, Как никогда мне нынче дорога. Легко бегут послушливые кони, Скрипит и стонет снежное жнивье, В который раз, за радостью в погоне, Я отнимаю радость у нее. Печаль ее мне больше не простится, Сторицей не окупится вина. Она меня, как ветра в рукавице, Держать в своих ладонях не вольна. Но все ж, каким бы ни был бестолковым, Я у нее себя не отниму. Я привезу ей вечером пуховым В своих глазах пуховую зиму. Уткнусь в ее горячие ладони, Поглажу робко волосы ее… Легко бегут послушливые кони, Скрипит и стонет снежное жнивье. Куда ни глянь – у неба под полою Блестят снегов тугие ковыли, И женщина ущербною луною Мне светит из остуженной дали. «Не от белого снега душа отбелилась…»
Не от белого снега душа отбелилась, И оттаяли губы не с печного тепла — Это ты оказала великую милость, Что меня под высокую руку взяла. И отныне я твой неприкаянный данник, Только что же дарить мне в чертоги твои, Если сердце мое обкусали, как пряник, Суматошные жрицы расхожей любви? Не однажды в судьбе я терпел пораженье, И, наверное, мне до сих пор поделом, Что не хочешь вручить мне ярлык на княженье В милосердном, в отходчивом сердце своем. Но поверь моему немудреному слову, А не хриплым, завистным голосам воронья: Если грянет беда, то по первому зову Положу свою душу за душу твоя. Ты не вправе сама предаваться расколу, И на клятвы, что я, как молитвы, творю, Ты рукою своею, опущенной долу, Что даруешь мне – жизнь или гибель мою? «Я псам бездомным больше не родня…» Я псам бездомным больше не родня, Не чую больше изморось спиною, Отныне есть жилище у меня, И женщина веселая со мною. Ей от меня не нужно ничего, Не нужно знать, что я собою значу, Она не прячет сердца своего, Но я его на будущее прячу. На черный день, наверно, берегу, Как мудрый пес диковинную пищу, Чтобы она в разъятую пургу Нашла дорогу к моему жилищу. И я молю все время об одном: Пускай печаль глаза ей не туманит… Когда мне силы дверь открыть не станет, Не дай ей бог заплакать под окном… |
