— Терил я пил, — тем временем продолжил он, — не просыхая, и именно эту слабость не могу простить себе, потому как был слеп и не заметил, что отец что-то скрывает от меня. Брата похитили, но за него хотели то, что для Эмира оказалось дороже собственной плоти и крови.

— Буруваза и Хатальлама, ведь так?

— Да, — голос его был словно эхо в горах, надтреснутый, неживой. — Карим Арунаян отказался представить похитителям жеребцов на случку, Лисса. Он решил подождать, когда пройдет время вязки, и уж потом выкупить сына.

— Не поверил в серьезность намерений похитителя?

— Нет, поверил, они прислали отрезанную мочку с серьгой, артефакт слежения. Как у меня, видишь? — Лиловый камень без огранки не больше пары каратов украшал левую мочку мужчины столько, сколько я его помню, и, если в другом ухе, украшения менялись, в этом никогда. — Но он отказался, все бормотал, что кровь — не водица и жеребец, покрывший неугодную кобылу, теряет в классе.

— Чистота породы и селекция были смыслом всей его жизни, так ведь?

— Дети…потомки…продолжение нас в них — вот смысл жизни. Тогда я не понимал, но с рождением Медины осознал всю тяжесть вины Тана. Я предпринял попытку спасти его, надеясь договориться, отдать выкуп золотом, я даже выкрал одного из драгоценных жеребцов, но тщетно…

— Мне жаль.

— И мне.

— Зачем ты искал меня? — вырвалось против воли, я захлопнула рот, и только тогда осознала, что спросила это вслух.

— Тогда, после Великого забега, думал — знаю зачем. Хорошо, что посчитал тебя мертвой, иначе бы смертельно оскорбил своим предложением и пути назад уже не было бы, а сейчас у меня есть время облечь его в новую форму. Еще тай? — перепрыгнул с волнующей меня темы Тан.

— Спасибо, но моя любовь к этому напитку закончилась в темной комнате консульства. Последнее, что я запомнила перед тем, как стать статуей — запах свежезаваренных зерен, его горький привкус на языке и тихий звук закипающей жидкости. Проклятый посол…надеюсь с ним повидаться.

— Боюсь твоим надеждам не суждено сбыться, в погребальной урне ты не поместишься. И можешь не благодарить, — ошарашил меня Азам, а затем подкинув топляка в костер, отвернулся, накрывшись попоной, всем своим видом показывая, что на вопросы отвечать не будет, и что вообще пора спать.

Он узнал кто виновен в проклятье и забрал его жизнь?

Это так мило.

Восход застал нас в пути, от горечи вчерашних сожалений не осталось и следа, её сменили волнение и страх.

Давно забытое чувство уязвимости преследовало меня всё оставшееся время в пути, и как только мы вышли на белую, песчаную косу, простирающуюся на многие мили вперед, паника и какой-то глубинный, утробный ужас накатили на меня, требуя повернуть назад, отказаться от задуманного, изменить планы.

Ха, я уже давно смотрю в лицо своим страхам, а это, судя по всему, пугалка для нерешительных и с моими чувствами сейчас забавляется локаим виртум.

Кварцевый песок, кипенно белый, словно только что выпавший снег, лазурное море, с пенными барашками, слизывающее влажную серую полосу прибоя, и огромный скалистый массив в очертаниях которого угадываются купольные строения. Его точно раньше здесь не было, точнее не было для меня. Солнечные лучи проникали сквозь странное строение, искажаясь и преломляясь, будто в кристалле странной формы, белесая дымка неспешно плыла, окутывая седой шапкой пики уходящие ввысь, протыкающие острыми пальцами бледное небо.

Огонь заплясал внутри солнечного сплетения, из жаркого воздух стал ледяным, а изо рта вышел пар. Я спешилась и пошла по берегу, ведя Туму под уздцы и проваливаясь по щиколотку в вязкой кварцевой пыли.

— Постой, Анима, — остановил меня Эмир, — пространство, время — они не подвластны нам в этом месте. Так я буду знать где ты, и что ты в безопасности.

На раскрытой сильной ладони с жесткими мозолями и мелкими белесыми шрамами лежал крошечный аметистовый гвоздик.

Серьга остро уколола ухо, брызнула силой и растеклась словно чернильное пятно по пульсирующей болью мочке. Так и должно было быть, ведь артефакт активировался кровью и раньше она никому не принадлежала, прокол кровил всего мгновение, а затем аметист снова стал камнем и ощущался под пальцами шершавым.

Я была не из тех, кто долго запрягает. Никогда не отличалась терпением, пускай в книге, написанной матушкой моей матушки «О воспитании благородной нессы» сказано, что это добродетель. Одной добродетелью больше, одной меньше, поэтому я решительно сжала бока Тумы и та, перейдя на легкую рысь, всё ближе и ближе приближалась к скале. Пожалуй, так, никакое другое название этой громадине, выросшей из ниоткуда, я дать не могла.

Сухой, побитый ветрами камень осыпался мне под ноги, а я всё не могла отвести свой взгляд от входа. Зёв пещеры дышал тропической влагой, но не был затхлым. Пало землей, водой, солнцем и немного сухими травами, одновременно. Я выдохнула и шагнула, надеясь не встретить преграду, потом еще, и еще, а когда вошла, пространство вокруг завертелось, будто я упала в колодец, замелькало. Только вот кружилось и ухало всё в обратном порядке. Не вниз, а вверх.

Вдруг я оказалась на гигантском каменном плато, сильный ветер трепал рыжие пряди, выбившиеся из прически, солнце сразу нашло мою макушку, словно её и искало, припекая темечко, а гранитный щебень под ногами мелко затрясся, подпрыгивая и разъезжаясь под моими ступнями. Мох, то желтел и истлевал, то наливался изумрудной силой и цвел дивными, ароматными цветами.

Я не ощущала своего тела и словно опавший кленовый лист металась по месту силы, подгоняемая то в спину, то в бок сильными порывами ветра.

Я вступила в сердцевину каменного плато и все изменилось. Та связь, что ранее была лишь тихим шёпотом, сказанным в подушку, хриплым стоном, простуженного горла, раскрылась, распустилась, как редкий, бережно хранимый цветок. И стальные канаты, протянувшиеся меж нами, раздирали меня на части, силясь отделить мою сущность и предназначение, урвать кусок побольше.

Элементали проверяли меня, мою внутреннюю силу, мою оболочку, мою решимость, но я выстояла. Не отдав им ни каплей больше того, что полагалась стихиям.

На меня обрушился поток ледяной воды, словно разверзлись небесные хляби или я стояла под водопадом. Мои ступни замерзли, я почт не чувствовала плечи и почему-то уши, но всё равно внутри меня зиждилась ярость, клубилась и распалялась, как шутиха в Ноэль*. Расплескивая искры, которые гасил остужающий поток я разглядела свои ладони, вращая руками и пытаясть вернуть им чувствительность.

Точнее не мои.

Я знала чьи это руки.

Но как?

Я смотрела на длинные пальцы, с коротко остриженными миндалевидными ногтями, узкие ладони с мозолями опытного мечника и уверенной линией жизни, мощные предплечья и свежие, едва запекшиеся шрамы на них. А затем, стоило мне лишь сжать пальцы в кулак — мои/не мои руки вспыхнули.

Белое пламя поглощало постепенно, оно плясало и кусалось, игриво отступало и набрасывалось, словно голодный хищник на павшую дичь. Когда огонь покрыл всё тело, невыносимая боль сжалась в одной точке, сминая концентрацию, жаля до крика, выбивая слезу. Горьким ядом, сильной кислотой, обреченной агонией, пламя шествовало по коже, а затем проникло в каждую пору…

Меня вышвырнуло из чужого сознания, как камень из пращи, голова закружилась, и облегчение, что я испытала было будто сладкий нектар, растекающийся по всему телу, пьянил молодым вайном.

Азам, еще не мой любовник, пока не Эмир, стоял от меня в нескольких футах, голый, объятый губительным пламенем, но несломленный. Глаза горели аметистами, а лиловое пламя внутреннего огня не пускало разрушающую, смертоносную стихию внутрь. Фатальный, белый огонь то разгорался, то стихал с новой силой пытаясь прорваться, одолеть, победить, заставить сдаться. Но мужчина не пал, не опозорил себя капитуляцией, а согнав искрящийся клубок, шипящее и брызгающее искрами пламя в ладонь, прихлопнул его, как опостылевшую мошку.