– Ты чего?
– Я? Я ничего. Просто, как и ты, когда пишу, получаю некоторое удовольствие, а вздыхаю, потому что мог бы получить и бо́льшее, если бы кое-кто не строил тут из себя недотрогу.
– У меня насморк, – объяснила она и густо покраснела.
– Двенадцать месяцев в году? – не поверил я.
– А я Людмиле Федосеевне на тебя пожалуюсь!
– А я на тебя!
– Дурак!
– Дура!
– Безанов Вадим, Журкина Алёна, немедленно прекратите болтать! – вмешалась Людмила Федосеевна. – Ещё одно слово, и каждый из вас получит запись в дневнике!..
Мы испуганно умолкли, ибо получить в дневник запись о неподобающем поведении – значило заработать от родителей изрядный нагоняй. Не знаю, как у Алёны, а у нас в доме было принято за такие нарушения налагать домашний арест на трое суток. То есть школа – дом, дом – школа, и никаких гуляний во дворе, и игр, конечно, тоже никаких…
Больше вопроса об оригинальной привычке своей соседки я не поднимал. И хотя того, на что рассчитывал, я от Алёны так и не дождался, но зато эротично вздыхать во время письменных работ она почти перестала. Что ж, и на том спасибо!..
В конце третьего года обучения Людмила Федосеевна ушла на пенсию и вместо неё нас стала учить доброму и вечному молодая начинающая учительница по имени Регина Леопольдовна. Её педагогические установки значительно отличались от педагогических установок Людмилы Федосеевны. В сторону демократизма. Большая часть класса поспешила воспользоваться оттепелью, чтобы сменить поднадоевшего соседа по парте на более свежего и перспективного. Многие мальчики оказались за одной партой с мальчиками же, равно как и девочки – с девочками. Лично я не поддался этой гендерной провокации и путём сложных интриг и коварных махинаций сделался соседом знойной рыженькой красавицы Аиды. Её густые веснушки меня ничуть не смущали. Напротив, настраивали на вполне определённый разудалый лад. Аида не вздыхала эротично при писании диктантов, но зато очень мило краснела, закатывала карие глазки и скалила перловые зубки от удовольствия, если моя рука вдруг «невзначай» входила в соприкосновение с ее ножками – особенно с теми областями этих конечностей, что находились выше, значительно выше коленок…
Возможно, иные из читателей вообразят, что я, наконец, сделался соседом той, к которой давно испытывал романтические чувства. Не спешите заблуждаться, леди и джентльмены. Романтические чувства я испытывал к общепризнанной красавице Медее Гурабанидзе, но это ничего не значило. Вернее, значило слишком многое…
Полагаю, пришла пора честно признаться, что девочки, в которых я бывал влюблён, казались мне ангелами. Они не какали, не писали, не трогали свои гениталии руками (не говоря уже о преднамеренной мастурбации – это было вообще вопиющим нонсенсом в отношении этих неземных особ!), само собой, не показывали никому ни за какие коврижки свои писи, не смотрели даже бесплатно на чужие, и много чего еще не вытворяли. И вообще было не очень понятно, есть ли они у них эти писи, и на кой ляд они им нужны, если они не писают, не какают, но выводят из организма отработанные вещества каким-то непостижимым ангельским образом. Допустим, мысленно отделываясь от них взмахом руки…
При всём при этом есть и пить им в моем воображении не возбранялось. И так у меня продолжалось до 7-го класса. Удивляться тут нечему, если знать, каких литературных героинь я считал в ту пору романтическим эталоном. А это, между прочим, были не кто-нибудь, а Луиза Пондейкстер, Арабелла Бишоп и Равенна бесфамильная из рыцарского романа про Айвенго. Небесные, что ни говори, создания. И мои ангельские возлюбленные, которым я в силу романтической традиции отказывал в самых естественных привычках, тогда как в остальных особях женского пола, напротив, всячески эти низменные привычки приветствовал и поощрял, ни в чём книжным эталонам не уступали… Я тогда не знал, что в своём обожествлении своих возлюбленных иду избитою дорогой мальчишек не просто стыдливых от природы, но стыдливость которых ещё и усугубляется их глупым убеждением в своей уродливости. Я, разумеется, себя уродом не считал, напротив, находил себя довольно приятным с виду парнишкой, что не мешало мне скрывать свои чувства не только от предмета моих тайных воздыханий, но и ото всех окружающих. Быть может, я, уже тогда инстинктивно догадываясь, какое жалкое зрелище представляет собой влюблённый мужчина, старался оградить себя от насмешек со стороны.
Отрезвление от возведения тайных пассий в ранг небесных созданий было внезапным и ошеломительным. Как-то, поднимаясь по школьной лестнице и завидев пролётом выше пару стройных ножек, я нарочно приостановился, дабы узреть самое сокровенное, и узрел белые трусики, испачканные чем-то отвратительно красным. Я брезгливо фыркнул, ускорил шаг, девочка оглянулась и я, к ужасу своему, вдруг оказался лицом к лицу со своей очередной богиней. Как выяснилось впоследствии, то была кровь менструации, возможно, первой в её жизни. Меня словно пустым мешком из-за угла шандарахнуло: Ах вот вы какие! Вас возносишь до седьмых небес, а вы, оказывается, жрёте, срёте, ссыте, кровавой юшкой исходите и, не исключено, мастурбируете, как какие-нибудь простые смертные девчонки! Всё, кончено! Отныне никаких любовей с возведением предмета воздыханий в ангельский ранг чистоты и святости. Отныне… Тут я попридержал свой гнев и попытался собраться с жалкими остатками былого прекраснодушия: может, просто понизить их в чине, перевести из ангелов в весталки? Но нет – слишком уж было велико моё разочарование, и я продолжил в прежнем ригоричном духе: отныне, – продолжил я, – все вы для меня на один манер, то есть потенциальные поблядушки, эвентуальные шлюшки и вообще – те ещё распиз…ушки!.. И я стал обращаться с ними так же, как и со всеми прочими, – вешать стандартную лапшу на уши и брать, что дают, а на том, что не дают, не шибко настаивать. Ну, например, не дают забраться в трусики – удовлетворяюсь бёдрами, отказывают в тактильном знакомстве с бёдрами, обращаю своё внимание на застигнутую на стадии формирования грудь, не позволяют ласкать непосредственно голое тело, утешаюсь поглаживанием припухлостей через одежду. Позже выяснилось, что до меня до этого умудрился додуматься один смышленый паренёк из древних римлян: то ли какой-то там Цецилий, то ли сам-сусам Марк Туллий Цицерон…
В те баснословные времена, о которых я повествую, учёбой в одной только обычной средней школе в деле образования и воспитания подрастающего поколения редко ограничивалось. Мало кому из нас удалось избежать дополнительных вериг гармоничного развития. Не избежал участи большинства и я, ибо мать моя настолько уверовала в то время (время проживания в 15-м военном городке), что отныне мы будем вести всегда осёдлый образ жизни, а не кочевать из гарнизона в гарнизон, как голимые бедуины от оазиса к оазису, что даже решилась определить меня в музыкальную школу по классу скрипки (видимо, уверенность в осёдлости была неполной, иначе не миновать мне тесного знакомства с фортепьянами). Лучше бы она отдала меня на балалайку. Может быть, моя сердобольная маменька так бы и поступила, если б заранее знала, каким мучениям я подвергнусь со стороны строгого учителя, натаскиваясь правильному держанию инструмента в руках (подбородок! рука! кисть! смычок!). Причём всё это стоя в неподвижности в течение от получаса до сорока пяти минут!.. Единственным светлым окошком в кромешной тьме музыкальной каторги были уроки сольфеджо. А всё благодаря учительнице нотного стана Белле Арсеновне – дамочке лет тридцати пяти в слишком узкой чёрной юбке с откровенным разрезом сзади… Педагогическим рассаживанием нас на пары она не заморачивалась, поэтому каждый сидел с тем, с кем хотел. Моим соседом по парте естественным образом оказался мой «земляк» из нижней (южной) части нашего городка, некто Амиран, сокаторжник по инструменту обучения. Вскоре я заметил, что с моим соседом на уроках сольфеджо творится что-то не то. Я пригляделся повнимательней к его странному поведению и обнаружил, что мой соседушка не теряет времени даром, но, засунув руку в карман брюк, лихо мастурбирует, вперившись мутным взором в упомянутый разрез, когда Белла Арсеновна поворачивалась к доске, чтобы изобразить на ней очередную музыкальную закорючку, и явно воображая этот же разрез, когда она стояла к нам лицом. В конце концов, он соблазнил и меня (не словом и делом, а тем очевидным удовольствием, которое он в итоге получал), распоров правый карман брюк, составить ему компанию. И всё бы ничего, если бы мы не попытались извлечь из создавшейся ситуации дополнительных радостей плоти, а именно – додумались своим умом до мастурбации на брудершафт. То бишь до однополого петтинга. Ну просто два аристократа из Итона!.. Развязка наступила скорая и крайне неожиданная. Предмет наших вожделений застукал нас за этим втройне предосудительным занятием (во-первых, мастурбация, во-вторых, в общественном месте, в-третьих, на брудершафт). Как мы проворонили её приближение, для меня до сих пор остаётся тайной, но отчётливо помню, что реакция наша была одинаковой и синхронной – каждый, вынув свою руку из кармана приятеля, засунул её в свой карман: дескать, ничего такого особенного мы не делаем, так, дрочим сами себе своё потихоньку, а что, разве нельзя?.. К нашему радостному удивлению, учительница на нас не наорала, не выставила на позор и осмеяние всего класса, но только строго наказала на следующий урок без родителей не являться. А это уже грозило катастрофой всей жизни. Кратко посовещавшись, мы решили во что бы ни стало уговорить Беллу Арсеновну не губить наши невинные детские души, но на первый раз простить или наказать как-нибудь иначе, можно построже, но без уведомления родителей о нашей предосудительной забаве. Белла Арсеновна удивила нас ещё, причём далеко не в последний раз. Мы даже расхныкаться для пробуждения в ней жалости толком не успели, как она, смилостивившись, согласилась не делать того, о чём мы умоляли, в обмен на дополнительные занятия по сольфеджо у неё дома. Всего-то! – радостно осклабились мы, и с великою охотой согласились. Чай сольфеджо учить – не со скрипкой под подбородком часами выстаивать…
