С гордостью сообщаю, что благодаря нашему папе мы никогда в телефонных очередях не стояли. К тому времени отец, худо-бедно, но дослужился до звания майора и должности замвоенкома в одном из районных военкоматов столицы края, в которой я заканчивал школу. А таким начальничкам телефон полагался по штату: а вдруг война, вдруг всеобщая мобилизация – пока вестовыми всю военкоматскую рать соберёшь, призывники по окрестным лесам, степям и горам как есть разбегутся, в смысле – рассредоточатся. Ищи потом ветра в поле, мобресурс живой силы в подполье…
Признаться, я до сих пор не решил для себя, почему не люблю долго болтать по-телефону: то ли от природы лишён склонности к бесконечному трёпу в эфире, то ли от того, что отец с ранних лет приучил меня к тому, что телефон существует для передачи срочной информации, а срочная информация должна быть четкой, краткой и понятной, ибо это великое изобретение военных инженеров никоим образом не предназначено для бесконечного точения ляс, беспредметной безудержной болтовни и прочих подобных нарушений устава, согласно которому любое общение по телефону не должно превышать двухминутного лимита… И вот, когда настала та пора взросления городских человеческих детёнышей, которая проявляется у них в том числе в виде телефонных знакомств и разглагольствований, я оказался к ней морально не готов. И понял это буквально с первого же подобного звонка.
Позвонила мне вроде как незнакомка, назвалась каким-то вычурным именем (Элеонора, кажется), и принялась, согласно трафаретным предписаниям подобной разновидности общения, то воду в ступе толочь, то круги на ней же разводить: мол, вы меня не знаете, я из другой школы, я вас тоже не знаю, зато слышала о вас много интересного, и вот решила позвонить – познакомиться…
– Вообще-то, говорю, знакомство предполагает визуальное общение человека с человеком, а не уха с телефонной трубкой…
На исходе второй, то есть последней, минуты общения до меня наконец дошло:
– Что-то голос, говорю, мне твой знаком. Очень похож на мою одноклассницу Галю.
Она: А что если это я и есть?
– Ничего, говорю. Остается уточнить, зачем ты звонила. Если разыграть меня, то поздравляю, тебе это почти удалось…
Она: А если не разыграть?
– Тогда тебе удалось привлечь мое внимание к своей особе. С завтрашнего дня начну к ней присматриваться, и что-то мне подсказывает, что непременно приду к выводу, что раньше я смотрел на неё, как говорится, одним глазом, а много ли хорошего одним глазом узришь? Как есть всё лучшее пропустишь…
– На кого – на неё? Ты о ком говоришь?
– Объясню при встрече, – вздыхаю.
– В классе?!
Она умудрилась уместить в этом кратком вопросе столько разочарования, что мне это даже польстило.
– Нет, говорю, у меня дома, завтра в три часа пополудни.
На её счастье вопроса «А это когда?» от неё не последовало.
На её счастье, да зато на мой облом, поскольку завтра ровно в три часа десять минут пополудни выяснилось, что до свадьбы Галя Окольникова не намерена мне ничего такого в отношении себя позволять: ни выше локтя, ни даже ниже коленки (а икры у этой Окольниковой были просто до объедения точёные, мы всем классом на них заглядывались, так что обидно мне стало чуть ли не до слёз, ведь ради них-то я, собственно, и попытался воспользоваться оказией её звонка). И целоваться наотрез отказалась: мол, знает она эти поцелуи, с них-то всё и начинается. Это меня вконец разозлило – ведь сама, можно сказать, напросилась, а теперь недотрогу из себя строит, целкой своей бравирует, матримониумом угрожает…
Ладно, говорю, после свадьбы, так после свадьбы. Допустим, мы идеально подойдём друг другу в постели, допустим! А как насчёт твоих хозяйственных талантов? Я имею в виду стряпню, уборку, стирку и прочие необходимые составляющие счастливой семейной жизни… И представляете, ребята, эту дурёха повелась! Всю квартиру нашу вылизала, посуду помыла, всё, что грязного в бельевой корзине нашла, выстирала, и обед приготовила: борщ с пампушками. Так в роль вошла, что меня попиливать начала: дескать, давно пора там то прибить, здесь сё подправить, и вообще не помешало бы мусор на помойку снести. На мусор с помойкой я сразу же согласился. И снёс. В смысле – вынес. С концами. Пустое ведро велел младшему братцу, игравшему во дворе, домой доставить, а сам отправился на свой НП в городском парке (устроенном по образцу приснопамятного Лёни Соколова) – трахающимися парочками любоваться, излишний пар из семенников вручную стравливать. И что примечательно, Галю Окольникову с её точеными икрами, при стравливании, наотрез отказался себе мысленно представлять. Просто тупо пялился на чужой коитус и качал, качал, качал. Словом, вёл себя как какой-нибудь голимый вуайерист…
Вечером мне был нагоняй от матери за то, что хорошую девочку Галю обидел, а наутро в школе скандал от этой самой хорошей девочки – с попытками членовредительства. Нет, по яйцам бить не пыталась, но намерение выцарапать мне мои бесстыжие глаза проявила. Правда, не сразу, а лишь после того, как я предложил оплатить оказанные ею вчера хозяйственные услуги в кредит: по пятьдесят копеек в день в течение недели…
Нечто схожее приключилось со мной и много позже, лет десять спустя, когда я гостил у своей бабушки. Вообще-то бабушек у меня было целых две: папина мама – бабушка Лена, и мамина мама – бабушка Шура. Обе-две одна лучше другой. Бабушка Шура проживала почти на тех же югах, что и мы, но только значительно ближе к тёплому морю. Ясное дело, летом от родственников у неё с тётей Ниной (одной из старших сестёр моей матери) отбою не было. Именно гостя у бабушки Шуры, я перезнакомился со всей моей роднёй с материнской стороны, включая четвероюродных сестриц и даже пятиюродных племянниц, интимные отношения с которыми не считаются инцестом даже у староверов, почему о сексуальных приключениях с ними и не было упомянуто в соответствующем месте моих эротических воспоминаний.
Так вот, одна из таких племянниц своим неадекватным поведением живо напомнила мне уже почти забытую мной Галю Окольникову. Помнится, после сытного бабушкиного ужина, дождавшись, когда все наличествующие чадцы и домочадцы улягутся на боковую, мы с нею (убей Бог, если я помню как звали эту племянницу, но пусть будет по созвучию с Галиной Алиной) уединились в лоджии. Уединились втроём: я, Алина и гитара. Алина оказалась большой поклонницей бардовской песни, что и продемонстрировала, спев приглушённо и возвышено несколько шедевров из репертуара широко известных в узком кругу знаменитостей. Честно говоря, я эту разновидность самодеятельности не особенно жалую. Для меня в музыкальном произведении на первом месте стоит мелодия. Нет мелодии – нет песни. Разумеется, хорошей мелодии. Ведь даже гениальные стихи, положенные на посредственную музыку, теряют свою гениальность, опускаясь до общего серенького уровня. Братец мой единоутробный, кстати, тоже пошёл стезёй бормотания собственных вирш под гитарное треньканье. Только у него настрой несколько брутальный, чрезмерно летальный и мало романтический, хотя блатной тематикой, к чести его, не грешит… Алина, между тем, не унималась: исполнив общепризнанные хиты своего любимого жанра (во-первых, о том, как здорово, что все мы тут, у бабушки Шуры на лоджии, сегодня собрались; во-вторых, прямиком вытекающее из «во-первых», что раз уж собрались, самое время взяться нам за руки, потому как всем скопом пропадать веселее, чем делать то же самое поодиночке; наконец, в-третьих, вдруг ни с того, ни с сего предложила совершить велопробег, как выяснилось в финале, не куда-нибудь, а в штат Кентукки, чтобы напиться вместо местного виски, привозного вина и покуролесить от души, притворившись счастливыми адептами бесшабашной левитации), она плавно перешла к прозрачным намёкам. Сперва намекнула на ночь немую, тревожную и тёмную, потому что она – де, знать, понимаешь, не ведает, навсегда ли я буду с нею. Затем принялась уверять в том, что стоит мне только захотеть, как она немедленно научиться шить, вязать, вышивать, чесать шерсть, прясть полотно и рожать детей от меня для меня целыми выводками. Наконец, презрев всяческие экивоки, эвфемизмы и прочие околичности, заявила с предельной откровенностью идейной комсомолки и прямотой сказочного Иванушки-дурака, бренча и подтренькивая себе на гитаре, чтобы я не кочевряжился и позволил ей себя полюбить, разрешил с собою жить, а также не препятствовал ей быть мне верной…