«Россия – подворье, кладбища, стожки…» Россия – подворье, кладбища, стожки, Грачиные орды в заречье, В затишливом плесе от капель кружки, Настигнувший путника вечер. И всюду церква, церква, церква… А чьи в них слезно звучат слова? Не получишь прямого ответа вовек, Заблудишься в диком пространстве, Ударит в глаза ослепительный снег — Нет в мире грубее упрямства. Мать вспомнишь – ее никогда не видал, Жену – а была ли? была ли? И сына… Но он не родился… он ждал… Ничто о нем в мире не знали… Эх, Русь! Эху вечно кружиться, лететь Долинами, стал быть, по взгорьям. А что-то уметь, и хотеть, и иметь? Запьешь… Иль удавишься с горя! То доля счастливых, поющих в ветрах, Кто мало что ведает в жизни. Лишь блоковский мрак и есенинский страх Сроднившейся с Небом Отчизны. «Плохое в жизни повторяется…» Плохое в жизни повторяется? Как будто сильною струей Пласты наноса размываются, А после русло наполняется Животворящею водой. Не понаслышке это знаю, Не из чужих услышал уст. Коль я отстал, то догоняю, Коль прыгнул со скалы – летаю, Не злюсь, когда карман мой пуст. И тот, кто норовит бедово, Ловчится побольней куснуть, А ветхое выдает за новое, Притом клянется честным словом: «Не пожалею жизнь за суть!..» Отрада наконец наступит. И разойдутся врозь пути. Не свыше ль посланный поступок? Иль подвернувшийся приступок, Который мимо не пройти? Он далеко… потенциально Еще опасен, но волна (Она всегда с прицелом дальним!), Граненой отливая сталью, И первозданна и сильна, За окоем уносит «быдлость» И суррогатность черствых дней, Худое чтоб навечно скрылось, Взамен такое бы открылось, Что примешь ты душою всей. Мать Зимние сумерки. Мать во дворе Рубит дрова для пригрубка. Щурится месяц в промерзлой дыре Веток, нависли что хрупко. Месяцу странно подглядывать – он Даже чуть-чуть опечален: Хутор-то вон погрузился уж в сон, В сладкие грезы отчалил. Только на этом базу перестук… Что за нужда накатила? Не поддается ей летошний сук… Печку три дня не топила, Матицу иней тайком обметал, В валенке кот угнездился. Сын на просторах России пропал, Видно, с дороженьки сбился. Много молитв прошептала она, Чтобы живой он вернулся. Вон у избы похилилась стена, И журавец вон согнулся. Бабка неловко клюет топором, Силы ее на исходе. Месяц ударился в небо горбом: Быть еще злей непогоде! А солнышко в окошко шлет приветы
Под брюхом облака пригрелось солнышко, Глядит, прищурившись… Пора вставать? Ледок колючий в ведре на донышке, Колодец окликом встречает мать. Ей, старой женщине, одна отрада: Достать водицы… согреть чайку, А что-то большее уже не надо — Всего досталось ей на веку! * * * От Бога, от людей… Им всем спасибо: В могиле муж и сын, а внук в тюрьме. В избе пригрубок, лампа с жиром рыбьим, Поджижек ворох к завтрашней зиме. Почетных грамот на стене семейка, Икона в уголке глядит, скорбя, Кот на коленях дремлет Тимофейка, Суставы исцеляющий ея. Везучее их нет на белом свете, От мяты кипяток хмельней вина. А солнышко в окошко шлет приветы, И верится, что где-то есть страна, Что величают испокон Россией, Великой Русью… Мол, не счесть побед! Старушка в подтверждение б спросила, А у кого? Знать, нужных слов и нет! Да в том она нуждаться перестала, Настал денек, и степлилась душа. С ведра в колодец звездочка упала, Дымок над кровлей, как Судьбы Межа. «В центре поселка кукушка живет…» В центре поселка кукушка живет, Рано-ранехонько песню поет, Бомжу Валерию спать не дает. Выполз из кучи гнилых горбылей, Стукнул в окошко: «Матвевна, налей…» Рявкнула баба: «Уё…, дуралей!» Утро с того обозначило лик. Странная птица рассеяла крик. Жизнь потекла без прикрас и улик. Главный герой остаканен, хмелен, Людям и псам улыбается он, Так же в Матвевну «до гроба влюблен!». Доброе сердце у русской вдовы, Вышла. И гостю дала не воды… Вежливо бомж обратился на «вы». Баба душою его поняла, Баба сальца ему с хлебом дала И удалилась со словом: «Дела». «И у меня…» – как-то тихо сказал И неизвестно куда зашагал, Всюду его «сокровенный причал». Шутит по-доброму, не пристает. Спрячется в досках, по-детски ревет. Птица ему зоревать не дает. |
