– Где ты был? – вкрадчиво спросил младший лейтенант.

Я отмолчался, я не мог сказать, где я был.

– Подойди поближе.

Я подошел к раскрытому планшету, к зеленеющей под его целлулоидом карте-двухверстке, карта освещалась стеариновой свечой.

– Мы сейчас находимся, – младший лейтенант назвал населенный пункт, в котором мы находились (к сожалению, я сейчас не могу вспомнить наименование этого населенного пункта), – нам приказано в 20.00 занять высоту, – указательный палец младшего лейтенанта уткнулся в цифру 112.8, – если противник окажет сопротивление, закрепиться на высоте, окопаться. Задача ясна?

Задача-то ясна, но ни я, ни мои бойцы, никто из нас не прикасался к котелкам, целые сутки мы не видели горячей пищи. Пришлось спросить, что сталось с нашей кухней?

– Отстала. В наступлении все кухни отстают, поэтому и выдается сухой паек. Сухой паек вы получили?

– Получили.

– На сколько суток?

Я не знал, на сколько суток выдавалась буханка хлеба (на одного человека), пачка пшенного концентрата (тоже на одного человека), две банки мясных консервов (на двенадцать человек).

– Сухой паек выдан на двое суток, – младший лейтенант свернул планшет, приподнялся и, кругля черные глаза, уже совсем другим тоном отчеканил: – Отправляйся во взвод, выполняй приказание.

Есть в Воронежской области село Кочетовка, неприметное степное сельцо, открытое всем ветрам, без каких-либо скрытных подходов, без балочек, без буераков. Перед этим-то сельцом на высоте 112.8 мы и остановились, застопорились и – на продолжительное время: дней на пять, на шесть. Успел повзрослеть, стать более заметным молодой месяц, он уже не скупился на свет, светил от закатной зари до полуночи, сочувствовал нам, смотрел, как мы окапывались, окапывались сначала в снегу, потом стали вгрызаться в землю. Вгрызались, кирками и ломами вдалбливались в убитый морозами чугунно-неподатливый грунт.

Трудно держать лом или кирку в варежках, в меховых рукавицах, тут нужны голицы, но голиц у нас не было, и нередко брались за тот же лом, за ту же кирку голыми руками. Я, как командир взвода, мог бы стоять в стороне и давать соответствующие указания, но попробуй постой хотя бы одну минуту так, без дела, на ветру, на пронзающем до костей, нестерпимо жгучем морозе… Спрятаться в свою снежную конуру, прикрыться плащ-палаткой и по-собачьи стучать зубами я не мог, а раз так, я тоже прикипел к лому, к его до блеска высветленному, выскальзывающему из рук железу. А чтоб железо не выскальзывало, я поплевал на сложенные ковшом ладони, поплевал и, как ужаленный, чуть не вскрикнул – на высветленном железе осталась кожа от моих еще не ослепших от набитых мозолей, не очень-то хватких рук.

– Товарищ лейтенант, замполит ходит, – предупредил меня всегда предусмотрительный, чуткий на всякое начальство младший сержант Адаркин.

Я опустил лом и направился в сторону тяжело плывущего в лунном свете старшего лейтенанта Гудуадзе.

– А я тебя ищу… А я-то думал, ты совсем сгиб, – Гудуадзе, как комлистое дерево, прикрыл мою душу от порывистого, заползающего за спину бездомно скулящего ветра, и все же я слышал, как стынет разогретая, как будто льдом обложенная спина. Но я храбрился, я даже пытался улыбнуться, правда, неудачно, улыбка сразу же улетучилась, оставив тупую ломоту в приплясывающих зубах. А когда я попытался сказать, что я не сгиб, зубы мои так расплясались, что я невольно стал подтанцовывать им тепло обутыми ногами.

– А я бы сгиб. Совсем бы сгиб. Говорю спасибо мадьярскому генералу. Молодец генерал, смотри, какую шубу оставил…

Мудрый грузин, расхваливая тепло своей роскошной шубы, не мог не понять, что мне от этого не станет теплее. И, намереваясь чем-то подогреть меня, таинственно проговорил:

– Я тебе согревающего принес. – Из глубокого кармана агрегата мехового отопления (так старший лейтенант назвал свою трофейную шубу) глянула алюминиевая, крепко завинченная крышка упрятанной в войлок вместительной фляжки.

– Ром, венгерский ром, – склонясь к моему уху, сообщил наименование согревающего напитка пожилой, надо полагать, знающий толк во всяких напитках человек.

Я уже знал вкус венгерского рома, пригубил из той же упрятанной в войлок фляжки, но я не знал, что ром из фляжки не пьют, потому-то и не смог выдолбить свой командирский окопчик, я быстро опьянел и, ничего не чуя, заснул в снежной конуре, пожалуй, я бы окочурился, если б замполит не прикрыл меня своей генеральской шубой. Я долго не мог оклематься, мне казалось, что я попал в плен, меня куда-то волокли, я упирался руками и ногами, я головой кидался…

– Барашек, какой бодливый барашек!

Кто это? Замполит Гудуадзе? Значит, он спас меня.

– Товарищ старший лейтенант…

Я сбросил с себя шубу, вылез из конуры, глянул на небо, небо все прозеленело, особенно там, где намечалась утренняя заря.

А на заре я уже был в штабе батальона, на опушке отделенного, убранного в дымно нависающий иней, зябко цепенеющего леса. Встретился с лейтенантом Захаровым, он все такой же неугомонный, настоящий боевой командир. Невольно подумалось: ни я, ни младший лейтенант Заруцкий, никто так легко не шагает по войне, как этот статный, на вид вроде бы жидковатый паренек. Увидел я и лейтенанта Аблова, длинные его ресницы мохнато заиндевели, он смигивал с них утреннюю зарю, утреннего снегиря. Приподнимал узкие плечи, зябко поеживался лейтенант Русавец, он подошел ко мне и, как робкий школьник, тихо и недоуменно спросил:

– Зачем мы здесь собрались?

– Придет новый командир бригады, – ответил за меня все знающий и все слышащий (даже прихваченный морозом голос Русовца) замаскхалаченный лейтенант Захаров. Он вооружился немецким автоматом (шмайсером) и весь утыкался запасными, прямыми, как школьная линейка, патронными рожками. Мне тоже хотелось похвастаться бельгийским браунингом (странно, что мои товарищи все еще не обратили на него внимания), расстегнул кобуру, взялся за грифельную рукоять и, как крылом ворона, блеснул нержавеющей, изящно выточенной сталью.

– Ерунда! Оружие для самоубийц и дамских пальчиков, – авторитетно заявил все знающий Захаров. А если бы он знал, что в магазине моей «ерунды» всего-навсего два патрона, тогда бы я совсем оконфузился. И все-таки тайно я продолжал гордиться, как-никак это был первый мой трофей, это было оружие, вышибленное из рук поверженного врага.

Штаб батальона располагался в затиши, в разбитой по-лагерному палатке. Палатка отапливалась, из выведенной на улицу железной трубы струился едва заметный синеватый дымок, он не в силах был оставить хотя бы мало-мальски заметный след не только на отдаленно стоящих ясенях, кленах, не оставляя следа и на протянутой к нему хрупкой, как стеклышко, жимолости, зато пышущая жгучим холодом заря заполнила весь лес, каждую его ярыжину, она, наверное, добралась и до какой-нибудь лисьей норы, уставилась в нее своим леденящим взглядом.

Всех нас, командиров взводов и командиров рот, позвал в палатку сам комбат, он был в том же полушубке, застегнутом на деревянные палочки и перехваченном широким, со звездной пряжкой ремнем.

– Товарищ полковник, командный состав первого отдельного противотанкового батальона…

– Вижу, вижу… Присаживайтесь, товарищи, – прервал комбата новый командир бригады полковник Сыроваткин.

Полковник по своему внешнему виду мало походил на военного, не было в нем той косточки, которая отличает армейского человека от обычных штатских людей, полковник рано закруглился, оброс, как говорят, добродушием. Возможно, по этой причине он был прислан на смену старому командиру бригады полковнику Цукареву. Мордобой, самодурство, злостное самоуправство даже в самые черные дни не только не поощрялись, но и жестоко наказывались, и, надо полагать, не по одному Воронежскому фронту.

Все мы присели, кто на притащенную из лесу валежину, кто на черенок лопаты, все мы ждали какого-то важного сообщения, по крайней мере, узнаем, почему застопорилось наше наступление.