– Ты все равно не услышишь… Лучше обратись к генералу, чтоб он тебе еще две порции добавил.

Слова эти были сказаны младшим сержантом Адаркиным, который частенько жаловался на не то чтобы скудный, но все же недостаточный наркомовский паек, его недостаточность особо остро ощущал уральский рудокоп. Как-то на опушке леса в сопровождении нового командира батальона и других более видных командиров появился командующий Воронежским фронтом генерал-лейтенант Ватутин. Командующий заинтересовался, как питаются товарищи-противотанкисты, и решил пройти к кухне. Навстречъ попался рядовой Симонов. Командующий остановился, спросил глуховатого уральца, что у него в котелке.

– Каша, товарищ генерал!

– С маслом или без масла?

Симонов не расслышал этого вопроса, ему показалось, что командующий спросил: мало или немало?

– Мало, товарищ генерал!

На другой день Симонов стал получать удвоенную порцию, хотя давно уже получал внушительную добавку, так как, когда заболел и убыл Селиванчик, уральскому рудокопу пришлось быть первым и вторым номером, а это значит: он один носил и ружье, и патроны к нему, и противотанковые гранаты – всего килограммов шестьдесят. А когда перешли к долговременной обороне, один вырыл самый большой ход сообщения, да и общий блиндаж он один выкопал, остальные заготовляли накат, поэтому уральский рудокоп и не обратил внимания на едко сказанные слова младшего сержанта Адаркина.

В проходе блиндажа, откинув скореженную, забитую снегом плащ-палатку появился весь замятюженный Наурбиев. Он что-то говорил, но что – понять было трудно.

– Снег кричит… Земля кричит…

– Да говори ты толком, что случилось?

– Кричит, кричит… Послушать… Пойдем.

Почти всем взводом вместе с замполитом мы высыпали на улицу. Стали прислушиваться, но долго ничего не могли услышать: все так же неутешно голосила метель, задиристо кидалась из стороны в сторону змеино шипящая поземка, поблизости, покачиваясь, топтался глухо ревущий, дерево о дерево постукивающий лес. И вдруг откуда-то из-под снега послышался придавленный, взывающий о помощи человеческий голос. Армейская находчивость помогла нам, мы быстро сообразили, откуда исходил этот голос: он вырывался из перекрытого от заносов хода сообщения. Электрофонариков у нас не было, нащепали лучины, с зажженной лучиной двинулись навстречь взывающему голосу. Первым в ход сообщения вошел Заика, он оказался более расторопным, более чутким к исходящей истошным криком человеческой душе. Заика вскоре вернулся, доложил, что ход перемело, замятюжило до самого перекрытия. Взяли в руки лопаты, но лопатами не смогли докопаться теперь уже до едва слышного, с каждой минутой слабеющего стона. Пришлось взяться за ломы и кирки, ими-то разворотили весь смерзшийся ход сообщения и в его засугробленной горловине увидели перехлестнутую портупеей шинель и приподнятую, засыпанную снегом шапку-ушанку.

– Та це товарищ капитан, – недоуменно пробалакал по-журавлиному стоящий в короткой, ошарпанной шинелишке все время хватающийся за уши Тютюнник.

– Какой капитан?

Тютюнник ничего не ответил, выжидательно промолчал. И все-таки он оказался прав: мы спасли заместителя командира батальона по политической части капитана Салахутдинова.

По всей вероятности, капитан Салахутдинов решил последовать примеру высоко стоящего начальства, примеру полковника Цукарева, и скрытно нагрянуть на позицию моего взвода, чтобы проверить, не уснул ли кто на посту.

А на посту засыпали часто, засыпали и зимой, в самый лютый мороз, поэтому, кроме дежурного линейного командира, посты проверялись и штабными, тыловыми командирами.

Капитан Салахутдинов намеревался незаметно, по перекрытому ходу сообщения пройти к часовому, но снежные вихри, отыскав щель в перекрытии, перехватили ход, перехватили спереди и сзади. Добро, что Наурбиев услышал, «как снег кричит, как земля кричит…»

Подгоняемые заползающей за спину поземкой, разошлись мы по своим быстро выстывающим блиндажам. Опять приглушенно, как по косточкам, застучали по мерзлым доскам армейские топорики. Где-то поблизости скреблись, железно позвякивая, совковые лопаты. Я тоже вынырнул из выстуженного блиндажа, взял лопату, но не совковую, а обыкновенную деревянную лопату. Рассказанный замполитом горький случай, что произошел с лейтенантом Полянским, запал мне в голову. Меня ведь тоже заметало (и не раз!), таким образом и я мог попасть в штрафной батальон. На новую встречу с генералом Черняховским я не рассчитывал, счастливые встречи обычно не повторяются.

Мутное пятно стало светлее, пропала его лихорадочная желтизна, небо вроде бы выпуржилось, оно обозначилось, как полыньями, редкими просветами с едва заметными, испуганно мерцающими звездами. По звездам мы обычно узнавали время, а сейчас его можно было узнать и по луне. Она стояла высоко, эта неполная, идущая на ущерб кособокая луна. Она старалась блеснуть ну хотя бы напоследок уже пробившимся к нам алмазно вспыхивающим светом. Надо полагать, время давно переваливало за полночь, такой свет бывает только к утру, к утру обычно успокаивается и непогодь. Становится слышней, ядреней капустно похрустывающий морозец. Наваленный по траншеям снег еще не успел осесть, и в него легко входила даже моя деревянная лопата. Невдалеке от меня громыхал своей железной дланью Тютюнник, подошла и его очередь стоять на посту. Винницкий колгоспник неохотно проявлял какую-либо инициативу и, будучи постовым, вряд ли самостоятельно взялся бы за лопату, но преподанный лейтенантом Шульгиным урок, видимо, не прошел даром.

У меня появилось желание разбудить весь взвод, всех заставить взяться за лопату. Взвод я разбудил, поднял по тревоге. Первым выскочил из блиндажа младший сержант Адаркин, он всегда спал плохо по ночам, мучился желудком. За Адаркиным с автоматом в руках легко выбежал мой помощник, старший сержант Ковалев, выбежал Загоруйко, совсем еще мальчик, встал во весь свой богатырский рост Симонов, задвигал толстыми, округлыми плечами Наурбиев, показалась туго завязанная под подбородком шапка-ушанка Фомина, выплыла с ямочками на щеках светлая улыбка Заики, ссутулился рядовой Волков, он недавно прибыл во взвод, я даже не знал, умеет он стрелять из противотанкового ружья или не умеет.

– Взвод, к бою!

Моя команда не возымела какого-то действия, взвод не мог пробиться к своим ружьям, все было забито снегом, да и ружей-то не было видно, их тоже завьюжило, запуржило. Волей-неволей пришлось взяться за лопаты. Я только этого и хотел, я и сам снова взялся за свою деревянную лопату.

– Товарищ лейтенант, вас зовут.

Чудно получилось, я не услышал, а Заика учуял прихваченный утренним морозцем голос сержанта Афанасьева, ординарца младшего лейтенанта Заруцкого.

Я неохотно опустил лопату. Лопата соскользнула в подчищенную траншею, на притоптанный валенками снег. Не помню, как я добрался до леса, как всегда, наверно, в один дых, но я хорошо помню этот заколдованно притихший, морозно дышащий лес, нахлобученный белой лапой надолго или ненадолго утихомирившейся зимы. Приятно было ступить на аккуратно расчищенные (кто-то уже успел расчистить!), свежо и мягко, как портупейные ремни, похрустывающие дорожки. Одна из них вела к блиндажу командира роты.

Я опустился в блиндаж по умело задощеченным крутым порожкам, доложился о своем прибытии. Младший лейтенант кивнул надвинутой на самые брови, видать, великоватой шапкой, но сказать ничего не сказал. Он сидел перед семилинейной настольной лампой, которой я не мог не удивиться, мне думалось, что я больше никогда не увижу такой лампы, а тут увидел, да еще со стеклом, правда, немного отбитым сверху, но настоящим ламповым стеклом.

Не успел я хорошенько поразмыслить о забытом мной ламповом стекле, не успел разглядеть в меру вывернутый, чем-то опечаленный, без копоти и гари, язычок огонька, не успел потому, что в блиндаж тяжело и шумно, в полном боевом снаряжении ввалился замполит Гудуадзе. Он сразу же двинулся ко мне, двинулся всем телом, всей своей медвежьей неуклюжестью и не преминул осведомиться о своем генацвали: