– Никуда он от тебя не сбежал?

– Нет, не сбежал.

Заруцкий совино насторожился, но, поняв, что речь идет о неведомом ему приблудном коте, постарался тут же скрыть свою настороженность, вынул карманные часы и опустил на их циферблат широко открытые, всегда чем-то устрашенные глаза.

Пришел лейтенант Аблов, командир первого взвода, по всей форме доложился и стоял до тех пор, пока Заруцкий не предложил подойти поближе к светло горящей лампе, чтоб как-то удобней разместиться, присесть хотя бы на корточки.

Я смутно догадывался о причине своего вызова, но не знал, по какому поводу вызван Аблов. Возможно, командир роты решил коллективно обсудить недавнее ночное происшествие, которое не могло остаться без последствий. Надо полагать, капитан Салахутдинов не умолчал о своем ночном посещении непролазно завьюженных позиций моего взвода.

– Товарищи, я только что был в штабе батальона (сейчас скажет о полученном нагоняе за непролазные позиции) и получил (так и есть) приказ о дислокации…

– Значит, снимаемся! – обрадованно воскликнул лейтенант Аблов.

– Да, снимаемся, – подтвердил младший лейтенант Заруцкий, – через двадцать минут мы должны сосредоточиться возле хозвзвода, там, где стоят наши машины.

Я не мог не высказать искреннего сожаления о затеянной мной ночной тревоге, о напрасно вылопаченном, теперь уже никому не мешающем снеге.

– Правильно сделал. Обленились твои Наурбиевы и Тютюнники.

Нет, товарищ младший лейтенант, неправильно я сделал, сам не спал всю ночь и людям не дал хорошенько выспаться. Что я могу сказать тому же Наурбиеву? Снимаемся. А он мне скажет: зачем снег копал, зачем лопату держал…

Ничего не сказал Наурбиев, не сказал ничего и Тютюнник, а Заика приподнял голову, уставил на меня свои под стать утреннему небу широко распахнутые глаза и вроде бы не поверил, когда я сказал о переходе на новые позиции.

Стали собирать свои вещички, захлопали полотняные крылья выцветших за лето плащ-палаток. Я тоже сдернул накинутую на вход блиндажа прихваченную инеем плащ-палатку. Потом взялся за вещмешок, сунул в него клеенчатую тетрадь, две-три книги. Вещей у меня больше не было. Остался один кот. Он глянул па меня и – отвернулся, но я заметил зеленую тоску его бездомных глаз.

– Кис… кис… киса…

Кот приподнял голову, боком двинулся к моим ногам и стал тереться о них, все так же светясь зеленой бездомной тоской. Мудрое животное, оно понимало, что я навсегда покидаю свое уже выстуженное убежище, понимала кошачья душа, что я могу легко оставить ее без приюта, без пригрева. А она и не обижалась на меня, но заранее знала, как тяжело ей будет без моего тепла, поэтому ласково терлась о мои еще не растоптанные валенки. Взял я своего кота на руки и, расстегнув крючок шинели, затолкал за пазуху. Представляю, что бы сказал капитан Банюк, наверное, сказал бы: «Ты что, воевать приехал или играть в кошки-мышки?..»

Взвалив на плечи мерцающие инеем длинноствольные ружья, взвод покидал обжитые, синеющие вылопаченным снегом оборонительные позиции. Уже начинало светать, но на переднем крае со стороны немцев все еще кланялись, зеленовато рассыпаясь, осветительные ракеты. Почему-то не думалось, что немцы могут заметить наш уход, поэтому в лес вошли без какой-либо предосторожности. Впрочем, как устоялся снег, нас не донимали ни артиллерийские, ни минометные налеты, даже отдельные выстрелы, и те слышались редко и воспринимались они как некое напоминание о том, что мы все же находимся на фронте, что война не кончилась, что мы не зря сидим по своим окопчикам.

Во глубине леса, сонно позевывающего покинутыми штабными блиндажами, мы погрузились в памятные нам еще с Курдюма, в наши отечественные, не очень-то приспособленные к фронтовым завьюженным дорогам грузовики. Они сине и резко воняли перегорающим бензином, чихали, булькали разогретой в радиаторах водой. Вскоре была подана команда и мы двинулись навстречь пунцово сквозящей сквозь задымленные деревья, недвижимо багрянеющей заре.

Зимняя заря, она всегда пугает своей зловещей насупленностью, от нее обычно отворачиваются, боятся ее обжигающего дыхания, но на этот раз обхватившая полнеба заря не была такой угрожающей, на нее можно было смотреть, не прячась в приподнятый воротник шинели, хоть она и кололась задиристым утренним морозцем, пощипывала не прикрытые подшлемником щеки. Я смотрел, вернее, всматривался в лицо припавшей на кабину недвижимо багрянеющей зари и видел ее такой, какой видел над пряслом отцовского замятюженного огорода. Та же малахитовая озерная прозелень, тот же стынущий сок рябиновых, не склеванных воробьями ягод. А когда стало подниматься незрячее, как бы в колодезь опущенное солнце, прозелень остались только на кабине да на бортах взвизгивающего колесами грузовика.

Не заметили, как выкатились из лесного, еще нетронутого восходящим солнцем урочища. Пошли степные, обвытые голодными ветрами роспади. А по роспадям – давно я их не видел – хатенки обездоленных войною воронежских сел и деревень. Потом стали попадаться укутанные в заношенные вязаные платки пожилые и молодые женщины, и все с деревянными вскинутыми на плечи лопатами. Стало ясно, кому мы обязаны широко расчищенной, устремленной на восходящее солнце дорогой.

– Бабыньки! – крикнул, помахивая варежкой, покачнувшийся на своем деревянном сиденье старший сержант Ковалев. – Как вы, бабыньки, без мужиков-то обходитесь?

На мои ватные стеганые колени упал комок рассыпчатого снега – бабыньки не оставили без внимания соблазнительный крик старшего сержанта.

Не останавливаясь, не замедляя хода, проскользнули мы сквозь строй приподнятых лопат, подразнили баб и – скрылись, а бабы, они, наверно, думали – всякое ведь бывает – о встрече со своими сужеными. Выпадают такие встречи, только не на всех, видно, дорогах.

Солнце всходило и не могло взойти, не могло выкатиться из-за снежных завалов и, обессилев, замшилось, не обрадовав своим светом ни окон стоящих при дороге хатенок, ни сидящих на телеграфных проводах зябких воробушков. Одна только птичка чему-то радовалась, птичка эта легко подпрыгивала, и вся она – как анисовое яблоко. Снегирь. Я узнал его сразу, но боялся назвать по имени, боялся потревожить в себе другого снегиря, снегиря моего детства, но так уж случилось – потревожил. И не понять: то ли от встречного ветра, то ли от нахлынувших воспоминаний на глаза навернулась слезинка. Она дрожала на ресницах, я увидел ее, чистую, блескучую, а увидев, устыдился и смахнул вместе со снегирем… За пазухой заворочался кот, высовывал голову, высунул и замяукал, учуял живой дух – мы въезжали в большой населенный пункт. Почему-то думалось: в нем-то мы и должны остановиться. И – остановились. Из незастекленной кабины мешковато вывалился замполит, он прикомандировался к моему взводу и, вероятно, только потому, чтоб быть поблизости со своим генацвали.

– Товарищ лейтенант, куда мы приехали? – оглядывая нетронутые войной засугробленные хаты, спросил мой ординарец, ефрейтор Заика.

Я сам не знал, куда мы приехали, я был удивлен, подавлен райской тишиной не такого уж глубокого, прифронтового тыла. Выручил меня старший сержант Ковалев, он авторитетно заявил, что приехали мы на новые позиции.

– Займем долговременную оборону…

– А где мы ее будьмо займати? – поспешил осведомиться всерьез воспринявший авторитетное заявление старшего сержанта, соблазненный уж больно выгодными позициями Тютюнник.

– У баб под паневами.

Тютюнник до баб не очень-то был охоч, по крайней мере, в кармане его гимнастерки не хранилось никаких фотокарточек, возможно, он был женат, но и о жинке своей ни разу не обмолвился. Таким образом, старший сержант выбрал неподходящий объект для долговременной обороны. И все-таки Тютюнник не стал возражать, на худой конец он согласен и под паневой посидеть, лишь бы снеданок да вечерю вовремя привозили.

– Командира второго взвода к командиру роты! – прокатился по широкой, выскобленной лопатами улице подхваченный чьим-то басом голос сержанта Афанасьева.