– За Родину! За Сталина!

Придерживаю себя, оглядываюсь, вижу капитана Салахутдинова, это он кричит, он воодушевляет приотставшего Наурбиева. Капитан догоняет Наурбиева, догоняет Тютюнника, он обнажил, поднял над головой свой пистолет, он бежит неустрашимо и неудержимо, так что рассказанная Ваняхиным колодезная история теперь могла показаться явно неправдоподобной.

Резанула пулеметная очередь, резанула так, что пули, как мне казалось, застряли в моих ушах. Застряли они и в ушах Адаркина, даже Симонов, и тот услышал их причмокивающий посвист.

Чох-чох… тик-тью… фью-фью-фью…

Взвод залег. Ударился зашинеленной грудью о волноватое, зыбучее стекло наста и – замер.

Я знал, что надо стрелять, надо вести ответный огонь. Все это знали, но попробуй приподними голову, а не приподнимешь – не стрельнешь. Примечаю какой-то бугорок, ползу, вижу припорошенный, заледенелый труп нашего пехотинца, а вон еще труп, много-много трупов. Значит, какая-то пехотная рота раньше нас пыталась прорвать оборону противника. Не прорвала, полегла.

Приподнимаюсь, бегу, как на комки сахара, на вылопаченный из траншей снег.

Чох-чох… тик-тью… фью-фью-фью…

Нет, я не упаду на стекло наста, не спрячу приподнятую голову за какой-то бугорок. Я знаю, что упасть куда легче, чем встать, а не встанешь, не приблизишься к комкам блистающего под холодным низким солнцем ослепляющего сахара.

Бегу, бегу так, что на какое-то время забываю об Адаркине, Тютюннике, Наурбиеве и не слышу ни ветра, ни посвиста пуль, ничего не слышу, слышу только треск своего автомата, я приближаю свой автомат к вылопаченному снегу, но стрелять не стреляю, я вижу черные бараньи шапки, вижу поднятые руки. Кричу:

– Gewer wey![5]

Поднятые руки зашевелились, дали понять, что к оружию они уже не прикоснутся.

– Мы не немец, мадьяр мы. Плен… Плен…

Мадьяр я никогда не видел, может, поэтому жестом скользнувшей по шинели руки я потребовал от близко стоящего солдата, чтоб он предъявил мне свои документы.

Взял вынутый дрожащими пальцами глянцевито-черный бумажник. Увидел в нем, по всей вероятности, солдатскую книжку и голубые маленькие конвертики. В одном из конвертов хранилась фотография миловидной девушки.

– Das ist deine Frau?[6]

Солдат отрицательно покачал головой. Потом он сказал так, что я сразу все понял:

– Это моя… Любишь… Кохать…

Я возвратил, передал в дрожащие, может, от холода, а может, от страха руки глянцевито-черный бумажник, руки эти благодарили меня, благодарили и глаза, прикрытые длинными, мохнатыми от инея ресницами.

Они выходили из траншей, из ходов сообщений, молодые и пожилые, усатые и безусые, они, как сурепкой, зажелтили своими шинелями белоснежное русское поле, они, сыны голубого Дуная, наконец-то отвоевались. Плен… Плен…

На некоторое время я сделался как бы начальником по приему военнопленных. Если б не капитан Салахутдинов, я бы, наверное, еще долго перебирал в памяти знакомые мне со школьной скамьи немецкие слова, доказывал бы охотно соглашающимся солдатам, что Hitler nicht gut[7].

– Хорти, Хорти…

Я не мог не знать, кто такой Хорти, и говорил:

– Хорти auch nicht gut[8].

Капитан Салахутдинов все еще не выпускал из рук пистолета, он вытащил из какой-то норы странного человека и привел его на сборный пункт. Человек был одет в рваный русский полушубок, обут в какие-то соломенные морозоступы. Капитан, надо полагать, думал, что он поймал важную птицу, возможно, переодетого генерала, которого надлежит сдать в начальственные руки, хорошо бы самому командиру бригады. Но начальства поблизости не было, были Наурбиев, Тютюнник, Адаркин, люди невысокого полета.

Пленные переглянулись, увидели более представительного командира, чем я, и молча, с какой-то жалкой покорностью дожидались своей участи. Капитан ткнул пистолетом в рваный полушубок и спросил:

– Кто он?

– Я русин, пан. Холоп. Карпата. Ужгород, – сам за себя ответил длинный, с обвислыми чумацкими усами обитатель ведомой мне по прочитанным книгам Закарпатской Руси.

Капитан понял, что он дал маху, холоп сам бы мог найти дорогу в плен, он давно ждал случая, когда можно будет сбросить шинель и надеть овчинный полушубок, полагая, что овчина спасет его и от мороза, и от той усталости, которая неминуемо должна была постигнуть его далеких по крови, но близких по месту рождения, забредших в гущу придунайского славянства потомков азиатских кочевников.

Начальник штаба 2-й венгерской армии генерал-майор Ковач, надо полагать, не любил особо беспокоить вышестоящее начальство, он не был паникером. Дух оптимизма, свойственный привилегированной касте уроженцев голубого Дуная, не покидал генерала даже в самые тревожные дни второй военной зимы.

«В создавшейся обстановке я не считаю возможным, что на данном этапе боевых действий противник начнет крупные операции против венгерской армии» – такой депешей успокаивал генерал не на шутку встревоженный, до смерти напуганный «сталинградским колечком» Будапешт.

2-я венгерская армия, которая вышла на Верхний Дон в июне-июле 1942 года, после упорных боев в районе Воронежа приостановила свои наступательные действия и – глубоко окопалась. Начались контратаки советских войск, в частности 60-й армии, которые не имели особого успеха, вскоре контратаки были прекращены. До января 1943 года на Верхнем Дону стояло относительное затишье. Оно стояло и тогда, когда советские войска, входящие в состав Воронежского фронта, начали сосредотачиваться в районе нависшего над венгерской армией, а также стоящей в глубине обороны немецкой корпусной группировкой (под командованием генерал-лейтенанта Крамера) мощного, тщательно и скрытно подготовленного удара. Командование Воронежского фронта пошло на смелый риск, оставив на второстепенных, тихих участках фронта всего-навсего по 50–60 бойцов на один километр с незначительным, мизерным прикрытием: 2 пулемета, 3 миномета и одна пушечка на два километра.

Таким образом, наша истребительно-противотанковая бригада временно вышла из состава 60-й армии и придавалась 40-й армии, которая сосредотачивалась на правом берегу Дона, в районе села Сторожевое, отсюда с правобережного плацдарма она и развернула свое наступление.

Я уже говорил, что нам, противотанкистам-бронебойщикам, на этот раз пришлось действовать как обычным стрелкам-пехотинцам, только с той разницей, что мы были обременены еще своими противотанковыми ружьями.

Может сложиться такое впечатление, что я по прошествии многих лет решил показать себя, польстить своему самолюбию, дескать, первым добежал до мадьярской траншеи, пленил чуть не всю мадьярскую армию… А куда девались мои бойцы, что они делали? Они делали то же, что и я делал, правда, никто из них не рассматривал чьи-то документы, чьи-то фотокарточки. И еще. Я бы так легко не добежал до рафинадно белеющего комковато вылопаченного снега, если б наши танки, наши тридцатьчетверки не прорвались в глубь обороны тех же мадьяр, но не одни тридцатьчетверки принудили поднять руки накрытых бараньими шапками солдат, чувствовалось, многие из них давно ждали такого случая, они не хотели воевать.

А бойцы мои заметно приустали, припали на комковатый снег и смотрели на желто валивших по белому полю уроженцев голубого Дуная. Только один Тютюнник отвернулся, он сам объяснил, по какой причине:

– В очах вид них мнготить.

Брошенные своими трусливо улепетывающими генералами, они не знали, что им делать, куда идти.

Плен… Плен…

Они на салазках, на спаренных лыжинах волокли своих раненых. Были и такие, которые везли наших раненых. Предусмотрительные ребята.

– Подъем!

Быстро поднимаемся, поданная самим комбатом команда подтянула нас, а впавшего в дрему Тютюнника возвратила к своему напарнику, рядовому Наурбиеву, да и я возвратился к тому же Наурбиеву, правда, какое-то время я озирал комбата, смотрел на него как на человека, способного отвести, и не только от себя, но и от меня, любую беду, любую напасть, с таким человеком, не раздумывая, можно идти в огонь и в воду. И мы пошли сначала по насту, по его белому от жгучего мороза, хрупкому стеклу, потом вышли на дорогу, а дорога, она тоже – как стекло, но не такое хрупкое, бей прикладом – не разобьешь. Не знаю, не могу сказать, где было, где пропадало солнце, когда мы приблизились к мадьярским траншеям, возможно, пребывало в каком-то укрытии, но, услышав поданную комбатом команду, поднялось, вышло на небо, сопровождало нас от столба до столба, от дерева к дереву. Беспрепятственно прошли мы километров пять, мы видели, как хрустально кухтел, индевел первый день нашего наступления, нашего успешного продвижения от заледенелого, замятюженного Дона к неведомой нам, тоже заледенелой, тоже замятюженной речке Девица. Да, я забыл, не сказал, что вместе с солнцем поднялись наши штурмовики, наши «ильюши», они уже отбомбились, они возвращались на аэродром, вроде благополучно, вроде все хорошо, но – откуда он взялся? – холодно, змеино блеснул «мессершмитт», дал длинную очередь, черно задымился прямо над нашей дорогой немного приотставший штурмовик, наш «ильюша»…