– Товарищ лейтенант, вас замполит зовет.

Я оборачиваюсь, вижу подбежавшего ко мне Заику, он первый услыхал голос старшего лейтенанта Гудуадзе, пришлось остановиться, подождать, когда старший лейтенант приблизится к моему автомату, к моим щеголевато подогнутым валенкам. Пожалуй, я бы не узнал своего замполита, не узнал потому, что замполит облачился в такую шубу, какой мне не доводилось видеть. Крытая зеленоватым сукном, она курчавилась белой смушкой, белым барашком по рукавам, по бортам, роскошен воротник, он тоже из белого барашка, можно предположить, шуба принадлежала какому-то генералу… Впрочем, генеральская шуба не придала какой-то важности нашему замполиту, я мог бы не узнать его издали, а вблизи он все такой же, по-медвежьи облапал меня, приподнял, а приподняв, спросил:

– Жив?

– Жив, товарищ старший лейтенант!

– Во взводе тоже все живы?

– Живы и невредимы.

– И Наурбиев жив?

– Жив.

– Молодец. Какой ты молодец! Выше, выше поднимайся!

– Товарищ старший лейтенант, хватит, я задыхаюсь.

Опускаюсь, прикасаюсь носками валенок к стеклу широко расчищенной дороги, встаю на дорогу и устремляюсь вперед, на запад.

– Обожди, обожди, я с тобой пойду. Тютюнника хочу видеть, Наурбиева хочу видеть, Симонова хочу видеть! – Смешной Гудуадзе, он, как шлагбаумом, перегородил лыжной палкой дорогу, но я, низко склонясь, ловко прошмыгнул и, резво подпрыгнув, прокричал:

– Пойдемте, товарищ старший лейтенант!

Мне хотелось показать свою мальчишескую увертливость и легкость, когда мы оба невдалеке друг от друга зашагали по стеклянной, зеркально светящейся дороге.

– Не торопись, дорогой, не торопись…

Я глянул на довольно пожилого человека, на его прихваченные обильной кухтой усы, глянул я и на лыжную палку, и мне стало как-то неловко за свою увертливость, за свою легкость, мальчишка, инкубаторный петушок, да разве можно так? А пожилой, много повидавший человек остановился, снял шапку, я видел, как задымилась седая обнаженная голова.

– Старик я, старик, – признался мой наставник, мой доброжелатель, – не угонюсь за тобой.

Он приподнял голову, воззрился на солнце, солнце повернуло на лето, оно ослепительно-ярко светило, зато зима люто обжигала морозом. Мороз и солнце… Солнце забиралось за спину, мороз обжигал щеки добела раскаленными пятнами, солнце солонело на спине, мороз солью налипал на брови, на ресницы, налип он и на мои брови, на мои ресницы.

– Погрейся, – старший лейтенант распахнул шубу я подумал, что он хочет ее полой прикрыть меня, но я ошибся, мудрый грузин хорошо знал, чем можно погреться, он преподнес к моим губам трофейную, зачехленную в серый войлок фляжку, губы мои задрожали, они ощутили поначалу холодок алюминия, потом глухо булькнувшую жидкость, жидкость сладила, значит, наша русская водка, она на морозе всегда сладит, я глотнул и – чуть не задохнулся.

– Ром, мадьярский ром, – подсказал старший лейтенант, он долго не брал из моих рук фляжку, взял только тогда, когда увидел, что я уже погрелся, увидел, как оттаивали мои брови, ресницы.

Короток зимний день, но мы оттопали не меньше двадцати километров, на закате солнца, по павечери вошли в какое-то сельцо, в какой-то населенный пункт, хотелось увидеть кого-нибудь из жителей, никого не увидели, зато виделись следы поспешного бегства тех же мадьяр, что окопались не в таком уж глубоком, но все же в каком-то тылу, двадцать километров от передовой, это весьма выгодная позиция, правда, до поры до времени… Удар советских войск был настолько ошеломляющ, что даже тыловики потеряли самих себя, впрочем, тыловики-то всегда первыми паникуют, первыми покидают свои позиции. Не знаю, где успел обзавестись старший лейтенант Гудуадзе генеральской шубой, возможно, в каком-нибудь штабном блиндаже, я тоже мог бы кое-чем обзавестись, поспешно покинутое улепетывающими гонведами сельцо было завалено всевозможным скарбом, удивили меня наши русские самовары, они громоздились на брошенных вместе с бесхвостыми битюгами армейских фурах, а на примятом, исполосованном широкими колесами снегу валялись тоже наши русские одеяла, пуховые подушки. Никто из нас не рассчитывал на какой-то отдых, на какой-то привал (надо спешить, надо гнать заклятого врага), но так уж случилось – приостановились, сняли с плеч ружья. Подбежал сержант Афанасьев, сообщил, что разрешено передохнуть, но запрещено заходить в хаты. А я нарушил запрет, зашел в ближнюю – в три окна – довольно справную хату. Хата не была выстужена, чуялось какое-то тепло, жилой дух чуялся.

– Энто ты, Хведор? – откуда-то сверху, должно быть, с печи немощно прохрипел старушечий голос.

Я вздрогнул, услышав свое имя. Чудно как-то получилось. Долго молчал, не отзывался, хорошо зная, не меня, кого-то другого ждала пребывающая на печи старуха.

Вспыхнул свет электрофонарика, большим кругом упал под мои ноги, и тогда-то грохнул выстрел из вороненого, тускло блеснувшего пистолета, пуля прошла мимо моего правого уха, ударилась в дверной косяк, я приподнял автомат, хотел дать очередь, но не дал, воздержался.

Что-то тяжелое стукнулось о деревянный пол, я опять ухватился за автомат.

– Камрад, не стрелять, мы лазарет.

Я оторопел, не знал, как быть, что делать?

Щелкнула зажигалка, чья-то дрожащая рука преподнесла ее огонек к стеариновой свече, свеча, потрескивая, приподняла белый лепесток пламени, стало светлее, представилась возможность что-то увидеть, что-то разглядеть. На высоко приподнятых тесовых нарах лежало человек восемь тяжело раненных, по мундирам, по шинелям я определил: венгры, венгерские солдаты.

– Ungarn?[9] – спросил я привставшего, с пышной шевелюрой, пожилого солдата.

– Ja, Ja, Ungarn[10].

У меня не было времени для дальнейшего пребывания в не очень-то гостеприимной хате, пришлось распрощаться с ее обитателями и возвратиться к своему взводу.

– Камрад, пистоль…

Я придержал себя, еще раз глянул на пышную шевелюру пожилого солдата, на его по-цыгански горячие глаза.

– Пистоль, пистоль.

Возле опечка увидел вороненое, изящно выточенное тело пистолета, из которого была пущена предназначенная для моей головы пуля. Пуля пролетела мимо, кто-то промахнулся… Я поднял выбитый из чьих-то рук, брошенный к порогу пистолет, а пожилой солдат кинул в мои руки добротную, из желтой кожи кобуру, вложил в эту кобуру свой трофей, подвесил к ремню и приблизился к двери, взялся за железную скобу, дверь тоскливо взвыла, опять послышался голос старухи:

– Энто ты, Хведор?

Опять промолчал, опять не отозвался, зато отозвались половицы промерзлых сеней, они заговорили под моими валенками, устрашили меня своим разговором, может, потому я оказался так быстро на улице, еще не осознав, что произошло под камышевой, заваленной обильным снегом крышей, а произошло… Ничего такого не произошло. Какой-то Иштван пустил пулю, не подумав ни о своей участи, ни об участи своих товарищей, но товарищи вовремя обезоружили не в меру воинственного безумца.

– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!

Заика, он учуял мое дыхание, он обрадовал меня своим хрипловатым голосом. Пожалуй, никогда я так не нуждался, нет, не в каких-то услугах своего ординарца – в его улыбке, в его даже посредь зимы цветущих васильках. Молодой, кажется, только вчера народившийся месяц светился скупо, он – как шильце в чьей-то незримой руке, и все-таки я не мог не увидеть опушенных инеем васильков, их доброго света, а свет, он и во тьме светит…

– Товарищ лейтенант, вас командир роты вызывает.

Заика опускает свои васильки, ждет, что я скажу, но я ничего не говорю, я молчу, я боюсь, как бы мой ординарец не соблазнился теплом только что покинутой мною справной хаты. Не соблазнился, возвратился во взвод, а я предстал перед черно круглящимися глазами, предстал не под скупо светящимся шильцем, под сводом глубоко отрытого, обложенного красным кирпичом погреба, удивился умению младшего лейтенанта Заруцкого выбирать выгодные позиции.