– Неси сюда, пить будем, – проговорил замполит, проговорил так, что я забыл о той субординации, которая соблюдалась и на фронте, держала на определенном расстоянии не равных по должности или по званию людей.

Заика принес мою и свою долю, принес прямо с улицы на донышке прихваченного изморозью алюминиевого котелка.

Мне хотелось, чтоб замполит без моего участия опорожнил принесенный котелок, не опорожнил, котелок пребывал в моих руках, и я не знал, что с ним делать.

– Пей, сам пей!

– Я не пью, товарищ старший лейтенант.

– Как не пьешь? От наркомовской пайки грешно отказываться. Наливай, себе наливай и мне наливай.

Налили в гильзу ружейного патрона. Пили, ощущая на губах сладкий привкус жарко горящей меди. После первой опрокинутой гильзы у меня появилось желание рассказать об одном забавном случае, который не мог бесследно улетучиться из памяти.

Уходил я в армию, уходил не с одними сухарями, в мой чемодан провожающие меня односельчане не забыли вложить литровую бутыль с соответствующей зеленоватой наклейкой. Случилось так, что бутыль эта так и осталась нераспитой, вместе с ней я прибыл в запасной полк, что располагался в городе Бугульма. Пожалуй, я и не вспомнил бы о покоящейся в моем чемодане бутыли, если б не услышал, как грозно отчитывали одного новобранца за самовольную отлучку, за то, что он не удержался, соблазнился сорокаградусной отравой, новобранца отчитывали перед строем, правда, еще не обмундированным, но все же обязанным воспринимать воинскую дисциплину.

– Есть случаи, – говорил командир запасного полка, – когда недозволенные напитки приносят в расположение части. Это уже преступление, за которое виновные будут подвергнуты строжайшему наказанию, вплоть до предания суду военного трибунала.

У меня задрожали поджилки. Мой чемодан с бутылью недозволенного напитка давно находился в расположении части. Достаточно кому-то проявить некий оперативный нюх, и преступление налицо, трибунал неминуем. Что ж делать? Как быть? Как избавиться от злосчастной, пока что неунюханной бутыли? Я притворился больным, надеясь, что у меня будет свободное время и некоторая свобода. Я жестоко просчитался, ни того, ни другого у меня не было, меня сразу же направили в санчасть, и не одного, с целой командой таких же, как я, мнимых больных, сачков. Фельдшера, медсестры легко распознавали даже хитро придуманные болезни и особо не утруждали себя в определении диагноза, приступали прямо к профилактике: болящих незамедлительно передавали в распоряжение специально прикомандированного к санчасти старшины. Старшина выстраивал их и, вооружив совковыми лопатами, сопровождал на станцию на разгрузку каменного угля. Таким образом я впервые спознался с совковой лопатой, впервые подышал угольной пылью и больше никогда не заикался о какой-либо болезни, старался скрыть любое недомогание. Что касается недозволенного напитка, я долго мучился, не зная, что делать, как быть, как избавиться от него, и только глубокой ночью, когда убедился, что дневальный потерял надлежащую бдительность, по-воровски раскрыл свой чемодан и ужаснулся – бутыль круглилась на виду, зеленела своей компрометирующей наклейкой. Под полой пиджака вынес ее на улицу и без какой-либо жалости бросил в уборную.

Замполит укоризненно посмотрел на меня и сожалеючи проговорил:

– Чудак-человек! Не надо бросать, ничего не надо бросать, поднимать надо!

И он поднял, приблизил к своим усам наполненную наркомовскими граммами жарко горящую гильзу.

Доски в печурке догорели, и мы решили «погреться» в общем совсем неподалеку вырытом блиндаже. У входа в блиндаж в неглубокой, все время заметаемой траншее стоял часовой. На этот раз стоял рядовой Наурбиев, который отличался не одной любовью к кинжальному штыку, но и кошачьей неусыпной зоркостью. Наурбиев заметил, сразу увидел, что я иду не один, что со мной идет замполит, а раз так, он остановил нас не в меру строгим окриком:

– Стой! Кто идет?

– Свои, кацо, свои.

Замполит не мог не поинтересоваться делами своего земляка, кавказского человека.

– Дела… Нет дела. Часовой не разговаривать.

Метель не утихала, все западерилось, замшилось, но темноты особой не было, над примкнутым штыком наурбиевской винтовки угадывалось желтое пятно давно взошедшей расплывчатой луны. А из-под земли, из блиндажа робко проклевывался свет подвешенного к бревенчатому накату дымно горящего провода. Слышалась вонь чадящей смолы.

Замполит шмыгнул ноздрями, а я приподнял заледенелую, дубком скореженную плащ-палатку.

– Смирно! Товарищ старший лейтенант, – голос моего помощника старшего сержанта Ковалева прервался, но ненадолго, старший сержант сообразил, как доложить о том, чем занимается сидящий перед дымно чадящим проводом взвод, он отчеканил: – Взвод занимается самоподготовкой…

Старший сержант Ковалев не так давно прибыл в мой взвод и по рекомендации командира роты стал моим помощником вместо куда-то убывшего старшины Капустина, дисциплина во взводе намного повысилась. Раньше я не слышал, чтоб кто-то подал команду «смирно» даже при появлении более высокого начальства, чем замполит. Беда вся в том, что нельзя было встать, вытянуть по швам руки, и все же глуховатый Симонов расправил плечи, выкатил приподнятую грудь, а Тютюнник стукнулся головой о зализанный чадящим проводом накат и после долго почесывал давно не стриженный затылок.

– Товарищ старший лейтенант, садитесь…

Гудуадзе поблагодарил за проявленное внимание и грузно опустился на земляные, прикрытые плащ-палаткой нары, он успел уже осмотреться и, потирая увлажненные снежинками пухлые руки, спросил: как дышат товарищи-противотанкисты?

– Полной грудью, товарищ старший лейтенант!

– Молодцы.

– Молодцы для овцы, для коровы не здоровы…

– Почему не здоровы?

– Тютюнник на тот свет собрался.

Прерванный нашим появлением рассказ Тютюнника о том. как он собрался побывать на том свете, незамедлительно возобновился.

– Я чув, – рассказывал Тютюнник, – що командир роты все дивится на мэне и чикае, колы зи мною ще яка напасть стромтиться. Так воно и сталось. Поднялся я у вись зрист и побиг за снеданком. Добиг. Помятуете, колы це було? Тоди знову зувстрился з командиром поты. «Ты що на весь зрист выставился?» – хмарно напустився вин на мэне. «С радощи, товарищ лейтенант». – «С якой-такой радощи?» – «Як з якой? Снеданок привезли». – «Добре, цый радощи я у тебе не вызийму, забирай ее в свой окоп, но ривно через полгодины будь знову тут, я тебе растрюляю». – «За що, товарищ лейтенант?» – За твою радисть». – «Та ее бильше нема, вона вся выйшла». – «Тоди за твою дурну голову». Я сам разумив, що голова у мэне не дюже мудра, и спробовав вразумить командира роты, що не след выбрачати на нее нашу руску кулю, нехай краше загине вид немецкой кули… Не знаю, скилько хвилин я лиз до своего окопу, але з снеданком я справился за едну хвилину. Хлиб весь зьив, цукер зьив, все зьив до крохи. И не наевся. Думав, на тим свите наемся. Повертался до командира роты. «Молодец Тютюнник, зробив все вчасно. Берти лопату та копай соби могилу». – «Товарищ лейтенант, може, я обойдусь и без могилы?» – «Приказав тоби копать, так копай!» Взялся за лопату и став копать, копав до ночи, выкопав не могилу, а целый хид сообщения. Командир роты подивился и сказав: «Добре, Тютюнник, добре. Теперь з котелками ползать не треба. Иди видпичивай». А я исти хочу, як волк. Чекаю, колы привезут вечерю. Але ее не привезли. Тоди я дюже пожалковав, що на тим свите не попав на довольствие и на цьему остався голодным…

Украинская мова Тютюнника едва ли полностью доходила до замполита, да он и не мог знать, что за историю рассказывал винницкий колгоспник. А я, я не мог не вспомнить, как Тютюнник слизывал с длиннопалой ладони только что полученный цукор, как он быстро опростал свой вещмешок от всех съестных припасов, но я не знал, что лейтенант Шульгин так жестоко наказал винницкого колгоспника за то, что он «во весь зрист з котелками биг».

– Товарищ старший лейтенант, а вы нам что скажете? – подставляя к уху тяжелый ковшик ладони, по-уральски проокал сидящий неподалеку от чадящего провода рядовой Симонов.