– Иду немцев глушить, – обнажив вместе с деснами кипенно-белые зубы, поспешил сообщить цель своего появления в глубине леса мой давний новоузенский сослуживец.

– А еще кто идет?

– Ты пойдешь. Комбат пойдет.

Мне не верилось, что я могу куда-то пойти, участвовать в каком-то деле. Я тайно ожидал новой встречи с полковником Цукаревым и мысленно прощался сам с собой.

– А ты не знаешь, что случилось с нашим командиром роты? – спросил я своего давнего сослуживца, зная, что ему все ведомо, все известно.

– С лейтенантом Шульгиным случился припадок. Эпилепсия.

Появился комбат, он приблизился к березе, под которой стоял лейтенант Захаров, под которой начала оживать повинная во всем моя несуразная душа.

– Доложи командиру роты, что ты находишься в моем распоряжении, – сказал комбат, сказал так, что я совсем оживел, воспрял духом.

Мне нравилось быть в чьем-то распоряжении и отвечать только за самого себя, к тому же предвиделось что-то такое, что не могло не льстить моему уязвленному самолюбию: наконец-то представился случай достойно искупить свою вину.

Младший лейтенант Заруцкий уже знал, что я нахожусь в распоряжении комбата, он даже пожал мне руку и вышел из блиндажа, когда я покидал позиции своей роты, когда ступил на тропинку, что вела к штабу батальона. Глянул на сапоги, они нуждались в чистке, и я пожалел, что не обзавелся сапожной щеткой, оказывается, ее щетина могла пригодиться и на фронте. Но, как всегда в таких случаях, на помощь приходит обыкновенная водица, и я стал поглядывать по сторонам, надеясь найти какую-нибудь колдобину, канаву с опрокинутым в нее невысоким небом. Колдобины, канавы я не нашел, но набрел на большую, как колокол, воронку, в ней-то я и освежил свои окопные «скороходы», в полный рост, как в большом зеркале, увидел самого себя. Пришлось еще раз одернуть гимнастерку, туже подтянуть ремень и, сняв каску, обеими пятернями проборонить длинно отросшие «командирские» волосы, которыми я дорожил, пожалуй, больше, чем своей головой. И все-таки я долго не решался приблизиться к штабу батальона, все прихорашивался (так говорила моя мать), а когда приблизился, сразу же предстал перед новым комбатом, доложился.

– Бегом к машине! – услышал я твердо сказанные, непререкаемо волевые слова.

Под неохотно расстающимся со своей листвой старым коряжистым дубом стоял зелено окрашенный отечественный грузовик, в его кузове я увидел лейтенанта Захарова, рядом с ним сидели два бойца, одного из них я часто видел еще под Саратовом возле капитана Банюка.

Я незамедлительно вскочил в кузов и только тогда, когда грузовик вовсю мотался по лесной ухабистой дороге, то ли самого себя, то ли сидящего напротив Захарова спросил:

– Куда мы едем?

– Глушить фрицев, – последовал далекий от какой-либо шутки, вполне серьезный ответ.

Я знал, что глушить фрицев на грузовиках не ездят, да и едем-то мы совсем не туда, едем в тыл, к штабу бригады, откуда не так-то легко накрыть этих фрицев даже дальнобойной артиллерией.

Не знал я, что, прежде чем побыть на другой стороне Дона, нам нужно было освоиться с берегами неведомого мне лесного озера.

Двое суток на сбитом из поваленных, ровно распиленных осин продолговатом плоту толкались мы от берега к берегу. Было похоже, что мы впали в детство и вдали от материнских глаз занялись довольно опасной, но весьма увлекательной игрой. Были минуты, когда мне казалось, что надо идти домой, я даже слышал голос матери, который грозил вдвое сложенной веревкой, готовой походить по моей спине, и только начальствующий, резкий голос комбата выводил меня из минутного забытья, заставлял более сноровисто действовать длинным шестом, а когда плот приближался к противоположному берегу, я бросался в остуженную палыми листьями посмурневшую воду, извлекая из карманов брюк увесистые, как гусиные яйца, квадратно исполосованные лимонки. Эта операция проводилась без особого труда, куда труднее было снова вернуться на плот и, лежа, не приподнимая головы, толкать его обратно к приметно запунцовевшему вязу. А вяз тихо-тихо осыпался, клал свои пунцово рдеющие ладони и на берег, и на зеленое железо наших касок.

Приблизился вечер, тот осенний особо памятный вечер, когда по приказу комбата мы повытаскивали из воды ровно распиленные осины, сложили их на приметном взгорке, сложили так, чтоб можно было быстро покидать в кузов грузовика, но грузовика долго не было, поэтому мы имели возможность приглядеться друг к другу, пошутить, поговорить. Правда, тревожно настороженный, шелестящий осыпающейся листвою лес не располагал к шуткам, может, потому-то я отдалился от своих товарищей, уединился, вспомнил, как по такому же лесу приближался к блиндажу полковника Цукарева. А тут еще и озеро, оно омутово темнеет в пригоршнях своих берегов, оно успокоилось, позабыло наши шесты. И – что за диво! – темная омуть вдруг обагрилась, начала кровенеть. Я уже успел увидеть немало пролитой крови, но целое озеро крови не видел… Вскоре я понял: озеро кровенело от зари.

На закатной заре, восседая на попарно скрепленных железными скобами осинах, мы двинулись к штабу бригады, двинулись на том же грузовике, по той же ухабистой дороге. Я не думал, что мне еще раз представится случай увидеть многонакатно возвышающийся блиндаж, не думал, что сам полковник Цукарев будет напутствовать нас, пожелает нам удачи, благополучного возвращения.

– И не с пустыми руками, – так сказал полковник, сказал тогда, когда, спрыгнув с грузовика, мы приблизились к многонакатному блиндажу. – С вами, – продолжал полковник, – по моему личному распоряжению отправятся опытные товарищи: лейтенант Белоус и старший сержант Чернышев, из взвода разведки.

Они оба, и лейтенант Белоус, и старший сержант Чернышев, появились как из-под земли, а появившись, присоединились к нам, к нашей небольшой группе.

– Общее руководство операцией возлагаю на лейтенанта Брэма, – сказал полковник, сказав, он приложил руку к козырьку едва различимой в надвинувшихся сумерках фуражке.

– По местам! – скомандовал лейтенант Брэм, он и сам легко подбежал к сердито фыркающему грузовику, легко сел в его пробитую осколками кабину.

Когда мы выкатилась из лесу я глянул на небо, неба не увидел, непроглядная темь, ни единой звездочки, привстал, глянул в ту сторону, куда мы катились, в сторону переднего края, и удивился: ни кланяющихся ракет, ни стежек трассирующих пуль. Странно. Загадочно.

Не могу сказать, сколько времени, наверное, не меньше часа тряслись мы на своем грузовике, слышали, как приглушенно рокотал мотор, больше ничего не слышали…

Принято думать: на фронте, на войне все время стоит трамтарарам, и чем ближе к переднему краю, тем больше этого тарарама, но те, кто сидел подолгу в окопах, могут подтвердить, что и на войне бывает такая тишина, какая сродни кладбищенской тишине, кладбищенскому безмолвию. Пожалуй, я бы не догадался, не сообразил, где остановился наш грузовик, если б не ракета, она так близко положила свой поклон, что все мы припали к своим осинам, а потом по команде лейтенанта Брэма спрыгнули на землю, припали к земле. Чувствовалась близость реки, близость Дона.

Не так долго горит, недолго светит ракета, но ее ядовито-зеленый свет дал возможность нашим глазам увидеть наш передний край, он оказался пустынным, только траншеи, они – как морщины на ладонях моей матери, моей покойной бабушки…

Мы вошли в одну из траншей, первым вошел лейтенант Брэм, он повел нас по ее зигзагам, а куда, я и представить не мог, шел, предоставив себя воле комбата, вскоре все мы остановились, впереди что-то бугрилось, возможно, какое-то укрытие. Никто из нас не проронил ни единого слова, боялись, нет, не близости противника, боялись нарушить загадочно настороженную тишину, ее настораживающее таинство, мы были как на дне глубоко вырытого колодца.

– Иди!

Кто это? Ах, это лейтенант Захаров, это он приблизился к моему автомату, к моей плащ-накидке (забыл сказать: все мы вместо плащ-палаток получили плащ-накидки), мой давний товарищ обнажил белую кипень зубов и еще раз сказал: