С Пасхи и стал заполняться Наташкин альбом большими и маленькими храмами, сменяя потихоньку космические корабли и флаги.

– Похоже, дочка, – на этот раз Наташка нарисовала их местный Казанский собор. – Только… купола там какие? Не золотые, вроде?

– Я помню, что они серые, но пусть золотыми будут, как в телевизоре в Москве показывают…

– Пусть, – он улыбнулся, ставя в альбоме «пятёрку».

Наташка довольная убежала на кухню.

Вечер прошел привычно. Ужинали, телевизор глядели, Ольга подшивала маленько: то носки, то пуговку какую, то карманы проверяла. К двенадцати улеглись.

– Ты чего не спишь? – спросила Ольга через полчаса. – Зуб, что ль? Пойди, пополощи содой.

– Да не зуб, выспался с утра, думал смену тянуть будем. – Он встал, взял с кресла журнал. – Пойду, покурю.

Но покурить не вышло, забыл, что кончились сигареты. Он облазил всю кухню, но и бычков в банке не было. Ольга постаралась. Чистюля. Курил-то он не очень, но на ночь любил вытянуть пару штук, привычка дурацкая. И к соседям не стукнуть, поздно. Налив чаю покрепче, стал листать журнал. Но в груди после чая засвербило ещё сильнее.

Он открыл балконную дверь, выглянул во двор. Там, в беседке, пацаны за полночь частенько покуривали вместе с подружками. Вроде сидел кто-то в беседке. Он тихо прошёл в комнату, стал наощупь искать брюки.

– Ты куда? – сонно спросила Ольга.

– Да сейчас я… пойду у влюблённых этих во дворе стрельну, кончились мои.

– Олегу постучи, не спят они, телевизор работает, слышишь?

– Ладно, спи…

Но пошёл во двор, а не к соседям.

Не было никого в беседке. Ушли. Или показалось, что были. Он сел на скамейку, ругая про себя дефицит табачный. Раньше всегда в доме блок сигарет валялся, на месяц хватало при темпах его, а теперь и бычки складываешь, дожились.

Во дворе ровно шуршали разлапистые клёны, чуть помахивали друг дружке тонкими ветками серебристые в фонарном свете вязы. От политых вечером кустов тянуло холодком, дышалось после духоты комнатной глубже, легче, и он не торопился домой. «Надо за Волгу смотаться, что ли, Олег звал на субботу. Задушишься в городе. Теперь взялись ещё в газетах про воздух писать, про концентрацию, – хоть противогаз надевай. Оно и за Волгой не мёд ныне, но природа всё ж, озёра, рыба… Надо смотаться. Можно и всем кагалом, палатку взять… Наташка прокашляется сразу на кислороде, – думал он, поглядывая вокруг: не появится ли курильщик какой? – Нет, в субботу не получится, простой отрабатывать заставят. Ну в воскресенье…»

Деревья утихали, гасли последние окна, дом темнел, и он решил возвращаться. Поднялся уже, но в ближайшей арке вдруг послышались приглушённые голоса и какая-то возня, потом крикнул кто-то, потом ещё, потише. Женский голос был. И он пошел к арке.

Только подошел поближе – утихла возня. В темноте еле разглядел: мужчин двое и девчонка вроде. Пятном платья светлого выделялась. Была б парочка, он назад повернул бы, а тут что-то не то… И замолчали сразу. «Да ладно, мало ли кто полуночничает?» – подумал он и быстро пошёл к своему подъезду.

Уже на ступеньках был, когда из арки снова раздался крик, теперь уж нешуточный.

И он побежал обратно.

Увидев его, один из мужиков скрылся за углом. Второй стоял спиной, прижимая девчонку к стене. Та отталкивала его, отбивалась сумкой. Только увидела его – сразу закричала:

– Мужчина, мужчина, помогите… мужчина!..

Нападавший тоже бросился за угол.

– Серёжка… сережку сорвал… золотую… – сглатывая слезы, запиналась девушка.

Он выскочил на улицу. До убегавшего было метров тридцать, тот бухал ботинками, стараясь держаться под деревьями.

«До-гонишь… специалистов этих…» – чертыхнулся он про себя. Но вдали, на дороге, мигал синий огонёк, похоже, милицейской машины. И он побежал.

Огонёк разглядел и убегавший. Он неожиданно остановился, секунду раздумывая, и вдруг резко двинул обратно. Решил, наверно, что увернётся от него, дворами скроется.

Поравнявшись с ним, разбойничек на миг прикрыл лицо рукавом и тут же споткнулся о неразличимую в темноте и чуть выпиравшую наружу крышку канализационного колодца…

Он бросился ему на спину, свалил на асфальт. Выскочившая из арки девушка побежала, размахивая руками, на синий огонёк.

– Пусти, падла… – хрипел мужик, но он сидел на нём, как на бревне. Коленка как нельзя кстати пришлась на шею мужика, и он давил на неё изо всех сил…

Визгнули тормоза, раздался топот. Два милиционера, оттолкнув его, прижали лежащего к асфальту так, что тот взвыл. Щёлкнули, блеснув, наручники.

– Ну чего вы, чего?.. Подрались маленько… – корчился, пытаясь встать, мужик.

– Сидеть!.. – громко выдохнул один из милицинеров, молоденький сержант. Другой, постарше, отошёл к девушке, что-то спрашивал.

Он тоже шагнул, вроде бы в сторону, отряхивался, потирая свезённый об асфальт локоть.

– Закурите? – по-свойски предложил сержант, протягивая пачку папирос.

– Нашёл наконец… с боем… – усмехнулся он. – Можно две? А то теперь полночи не спать…

– Можно хоть три… Заслужили…

– Так что здесь произошло? – подошёл к ним второй милиционер, лейтенант.

– Да подрались, говорю, – снова забормотал мужик, – Ну выпил я немного… Ну и это… к девушке… познакомиться…

– Не вас спрашивают, – оборвал его лейтенант.

Сергей внимательно посмотрел на скрученного и только сейчас узнал в нём своего давнишнего дружка Тольку Гирина, с которым когда-то они жили в одном дворе, старом, послевоенном… И учились тоже в одной школе…

Года три назад, зимой, встретил он на рынке Толькину мать. Не виделись они, наверно, лет пятнадцать… Оттого в памяти его осталась она ещё не старой, всегда строго следящей за собой женщиной, в какой-нибудь модной шляпке, с причёской, яркими губами. Работала тетя Клава в гостинице для иностранцев, но не особо гордилась этим перед дворовыми бабами, частенько подкидывая им по сносной цене разную мелочь заморскую: платочки, перчатки, помады всякие… И у матери его косынка такая была – розовая, прозрачная, долго носила. Пацанам перепадали от тети Клавы значки, открытки, редкая в те времена жвачка. Однажды Толька, приглашённый к другу на день рождения, подарил Сергею толстую многоцветную авторучку шариковую – тоже диковинку. Напыженно объявив, что у него ещё две таких есть.

Тольку растила тетя Клава одна, об отце его никто из пацанов толком ничего не знал, да и не детское, не интересное это дело, тогда у многих из них отцов не было. И у Сергея тоже… Узнал он о папане своём подробно, когда уж семилетку кончал, рассказала мать, что уехал тот на Камчатку, на заработки, рыбу ловить, и не вернулся, женился там. Сергею два годика было. Видать, не сильно ловилась рыба-то, алименты присылал обычные. Бабы всё советовали матери «написать и проверить», но она отмахивалась, экономила как-то, укладываясь в свою фабричную зарплату. И об отце почти не вспоминала на словах. Лишь когда он с Ольгой встречаться стал и пошло дело к свадьбе, мать нет-нет да рассказывала ему о своей молодости. Она уже болела и, видно, чувствовала, что серьёзно это, оттого и плакала часто, как бы винясь перед сыном, что вот так, небогато жизнь прошла, ничего не собрала она ему, спасибо хоть квартирку отдельную перед пенсией дали, уважили за тридцать лет стажа фабричного, беспрерывного…

И вот стояла перед ним теперь тётя Клава – полноватая, стареющая, в искусственной шубёнке, одноцветном сером платке, глядела на него бледными глазами, улыбаясь нежданной встрече чуть вздрагивающими тонкими тёмными губами…

– Серёженька… Ой, дай я тебя поцелую… Какой, какой стал ты… не узнать… И меня не узнать, да? Старая я стала, Серёжа, да?.. Сколько ж мы не виделись, а? А я ведь… – она достала из сумки платочек, поднесла к глазам, – я ведь только недавно узнала, что Светлана Сергеевна… И… и на похороны не попала я, к сестре ездила… А мама ведь на год младше меня была… Ну как ты, Серёженька?..