– А чего же не закуриваете?

– Вредно, – просто ответил Прыга. – Болезнь какую-нибудь наглыкать можно. А зачем это трудящемуся человеку?

– Вот про ваш труд я и хотел с вами поговорить, – произнес Георгий и пригласил присесть на береговой терраске.

Прыга выслушал суть письма с тихой, этакой снисходительной улыбочкой, пару раз поднимал большой палец, чтобы молчаливо похвалить автора байки, потом – уже в конце – хрипловато захохотал.

– Лев Толстой и – не меньше! – воскликнул. – Вы его в Союз писателей примите.

– А кого? – спросил Георгий. – Ведь письмо анонимное.

– Ну хорошего мастера и по почерку можно узнать.

– Так вы кого-то подозреваете?

– Ну уж зачем так, начальник? Подозревает милиция. А я – знаю.

– Ну и кто, по-вашему, автор?

– А тот скес, который только что отсюда слинял.

– Да тут вроде бы и никого не было!

– Не темни! – вдруг перестал улыбаться Прыга. – И не туфтуй. Тебе это не личит.

Он подфутболил попавшую под носок сапога ракушку, потом заключил:

– Конебрицкий его кличут.

И поднялся было уходить.

– Ну так вы ничего мне не сказали, – остановил его Георгий.

– А о чем тут базарить, я бугор чистый, и вводить меня в закон не надо.

– А как это доказать? – неожиданно вырвалось у Георгия.

– Да так же, как это делает девка, чтобы убедить хевру, что целка.

– Не понял.

– А чего тут понимать? Кинь меня на четыре козанка, и сразу станет ясно, дающий я или оттаскивающий.

Если честно, до сего момента Георгию казалось, что он довольно хорошо знает воровской жаргон, или, как говорят блатыши, феню. Но Прыга говорил так непонятно, что становилось неловко прикидываться дурачком или лаптем.

– А еще потолковать с кем-либо из ваших можно? – спросил Георгий.

– А чего же? – Коська подщелкнул пальцем, и тут же из кустов вынырнул пацан, за поясом у которого был изящный – с резным надкопытьем – топорик.

– Свистани, – попросил его Прыга, – кого-нибудь.

И парнишка – одними губами – так заливисто затрелил, что у Георгия даже в ушах засвербело.

И уже через минуту сюда подходил широкий – хоть положи, хоть поставь – мужик с разлатыми, явно нажаренными черенком лопаты ладонями.

– Здравствуйте, – протянул он Георгию рукав своей куртки. И пояснил, почему так ручкается: – Лапы у меня грязные.

Георгий же представиться не успел, так как в этот самый момент заговорил Прыга.

– Чувак ботает, – кивнул он на Георгия, – что я – чернушник, что свои харчики собирать вас силю. А если кто хипишь поднимает, начинаю харить с утра до вечера.

Мужик мутновато моргал.

– И вместо валюты, – продолжил Коська, – трекает, что я вам вафлю в грызло мастырю.

– Да он что, оглоблей зачат был? У нас, считай, коммунистическая бригада, один за всех и все за одного. Тут сачков и дурачков нету.

– Ну а почему бригадир с вами не работает? – спросил Георгий.

– Кто это сказал? Он по мыслительной у нас части. А мы – по вкалывательной. Тут, брат, шармак не прорежет. Как потопаешь, так и…

– А сколько вы в прошлом месяце получили? – задал, как показалось Прялину, он самый каверзный вопрос.

– А это производственная тайна. Я же не знаю, кто ты и откуда. Вдруг бандюга какой-нибудь, грабанешь и ох не скажешь, а у меня жена и дети ждут не дождутся, когда я с деньжатами домой возвернусь.

Мужик подсплюнул, видимо, от попавшего ему в рот комара, опростался и заключил:

– Так что у нас все лучше, чем где-либо вместе взятое.

Когда мужик ушел, Коська сказал:

– Дома у него семеро муравьев! А сам по профессии – не поверишь – инженер! А что ему там платили? Объедки с барского стола! А у нас его, вишь, на юмор тянет. Достаток всегда человека преображает.

Он опять подфутболил в воду ракушку, посмотрел, как расходятся круги на поверхности реки, потом неожиданно произнес:

– Я знаю даже то, что было главным в той самой жалобе.

– Интересно!

– Не очень. Потому как вот это как раз правда.

– Что вы имеете в виду?

– Мою контрибуцию.

У Георгия забилось сердце так, что стало обидно за такое мальчишеское волнение. Он представлял, какой колоритный выйдет материал. В нем он расскажет не только о самом факте грабежа отходников, но и о том состоянии, которое поймал именно здесь, в Листопадовке, где понялось, кажется, почти что главное: для настоящей муки – нужна зрелость души.

Но он как бы смаковал окончательное признание пахана. Даже зачем-то бросил взор вокруг и только сейчас заметил расселившиеся под деревьями метлистые курчавые растения, чем-то напоминающие ковыль, при ветре мельтешащие в глазах. Исчахшие простонародные травы едва существовали в этом соседстве. И изнуряли сухостно терпким духом раздавленной в пыли полыни.

И вечная готовность к острому слову, которую он вынашивал всю жизнь, внезапно надломилась, сбитая корявым, вроде ни к селу ни к городу сказанным словом. И он подторопил, чтобы пахан раскололся.

Как ему понравилось это блатное словечко! И он снисходительно бросил:

– Ну, валяй дальше!

У Коськи до лезвия ножа заузился взор, и он тяжело произнес:

– Писатель – это тот, кто в спешке быть любимым, забыл любить себя!

– Прости! – внезапно перейдя на «ты», заспешил заверить Георгий. – Ежели по глупости обидел тебя.

Словно не слыша его, Коська проговорил:

– Резче всего человек отстаивает свою глупость. Словно это его главное достояние. Незыблемый капитал.

И Георгий вдруг понял, что пахан – вечный. Упраздняя одних корешей, он обзаводился новыми, и воровская родня не редела.

И ему вспомнился другой, тоже, как казалось, вечный старик. Прибауточник и надсмехальщик. Это у него была такая складушка: «Ко-хает живот то, что кануло в рот. А что прянуло за порог, не было б впрок!»

Так вот, думал Георгий, дед тот всегда будет людей потешать да смешить. А его однажды – бурлыц! «Бурлыц» – это его, так сказать, фирменное слово, что обозначало конец. И вот утром как-то пришли к нему, а он весь кровью подтек. Кому, думали, мог этот старикашка вреда или прочего какого неугодства учинить? Ан какая-то злобная душа нашлась, что спалила жизнь его ни за что ни про что.

А потом слух прошел, вроде старичок-то был себе на уме. В шайке воровской состоял. Вот его за отступничество и ухайдохали.

– Так вот я, – неожиданно заговорил Прыга, – часть заработка перевожу на счет лучших сынов Отечества.

– Это на кого же? – спросил Георгий, еще не ожидая подвоха.

– Пойдем! – тяжело встал Коська и направился к тому месту, где давеча Георгий повстречал Конебрицкого.

Он подвел его к тем самым, вырезанным из пеньков статуям, и Георгий их неожиданно признал. Как же это он раньше не обратил на это внимания? Они так по ранжиру и стояли – Щорс, Котовский и Чапаев. А главное, были похожи.

– Вот, – указал на них Прыга, – те, за кого наши отцы голову клали, а мы свою копейку к этому присовокупляем.

– В каком смысле?

– В самом что ни на есть прямом. Бригадой решили, как отшабашим свое, памятники каждому из них соорудим. И ниже напишем: «Незабвенным героям от благодарных потомков».

Прыга тем временем отплюнул свою «козью ножку» и уточнил:

– Нет, лучше вот так написать: «Героям Гражданской войны от пролетариата летучих бригад».

– А почему вы зоветесь «летучими»? – спросил Прялин.

– Да какие же мы еще? Нынче здесь, а завтра – ищи подкову там, где мерина нету!

Он помолчал, потом, вздохнув, сказал какую-то и уж вовсе непонятину:

– Нет сил на чувство, все мысли из души высасывают.

И уже собрался было уходить, потом, словно что-то вспомнив, произнес:

– А этого скеса забери с собой, а то я тебе его в посылке пришлю.

И Георгий понял, что тот говорит опять же о Конебрицком.

Георгий не знал, зачем забрел в кинотеатр. Просто шел мимо, увидел на афише какую-то карикатуру на Крючкова и решил завернуть, как говорят, на огонек. Он совершенно забыл, что именно в фильмовом бзыкливом мраке, когда то там, то сям возгораются забывшие отразить чувство глаза, у него рождается та самая тревога, по зову какой он кидается неведомо куда, ища гнусные приключения, из лоскутков которых и соткано одеяло его судьбы.