Да коли к нему присмотреться, можно было понять, что это от измождения носил он в коленках трясучку.

Помимо этого он имел большие, наломанные трудом руки и ничего не выражающие, ущемленные болезнью почек глаза.

– А вы откуда знаете Коську? – спросил Георгий, ибо именно по душу этого человека и приехал. В газету поступило письмо, что он набрал бригаду, которая зарабатывает деньги лично для него. А сам он, как было написано «ни щепки не поднял, ни гвоздем пальцев не похилил».

– Коську-то? – переспросил дед. – Да его тут все, почитай, и повдоль и поперек знают. Сколь он по селам всего понастроил-напомастырил.

– А сам он, – осторожно начал Георгий, – какому-либо ремеслу касательство имеет?

Он ругнул себя, что начал подстраиваться под говор старика.

– А как же? – все так же тягуче ответил тот. – С топором-то, как артист, ловок!

– Ну а слух есть, что сам он по стропилам не лазит?

– А зачем ему это делать? – удивленно устремил на Георгия свой взор дед. – У него же – бригада.

– А что, бригадиру можно не вкалывать?

– Смотря какому? Коське – можно.

– Это почему же?

– Да потому, что он все организовал, поставил на козанки, зачем же еще мельтешить? Ведь вон первый секретарь и председатель исполкома тоже не засучают рукава, коль призывают бахчи полоть.

И Георгий вспомнил одного первого секретаря, которого встретил на плантации с мотыгой. И уже через минуту понял, что взял он ее не оттого, чтобы своим примером воодушевить, а от бессилия, почти что так, как утопающий хватается за соломинку.

Опять почему-то Георгию вспомнился тот бугор, мимо которого только что прошел. И привиделся он не затем, чтобы попасться по нему воспоминанием и представить картину своего, как ему тогда казалось, грехопадения, а удивиться безмерности повторяемости. Ведь и тут, наверно, случалось, игровали слабые на передок бабенки, перенимая какого-либо заблудца или еще не отрезвезшего пьяницу.

Ну почему все так повторяемо, заряжено на одинаковость?

А вот то, что он увидел вот здесь, на берегу, эти уставленные на воду безглазые взоры – в новинку, они своей безжизненностью как бы оживляли все вокруг, рушили ту материковую закостенелость, которая марко ловила в свое лоно серых ворон, пестрых сорок и нарядных перьем, коль повезет этим быть прошитой, сизоворонок.

Эти статуи не только преобразили берег, они вспугнули память, увели ее далеко отсюда, в те опустошенные людской заботой сады, что еще рябели листвой и кое-где дразнились незамеченными съемщиками яблоками и грушами, а вообще в их облике виделось покойницкое умиротворение и грусть.

Отойдет день, и в пересверке огней заворочается ночь. И сгинет из взора все прочее, что умягчало взор и успокаивало душу. И вот уже тревога и страх сквозняком начинают проползать где-то совсем рядом.

То состояние, которое Георгий поймал сегодня утром, как бы раздвоило его жизнь на две неравные половины. Одной он жил здесь, в глухомани, куда его занесло, на берегу этой невзрачной, но наполненной каким-то особым смыслом речки, другой там, в ведомом, но сейчас неблизком далеке, где все живое чуть подотмерло, чтобы устояться в воспоминаниях. Ведь нельзя в сознании запечатлеть, скажем, ветер, который оставил взмах крыла птицы. Или как увидеть степь, что в ней слегка ветрит.

И вот сейчас ему вспомнилось то время, когда его уже шестой год томила безызвестность. Нет, его знали в районе, где он работал корреспондентом, даже однажды почему-то избрали в президиум на собрании колхозников. Но обида ела по другому поводу. Его, если так можно определить, не воспринимали до конца всерьез. И один раз какой-то безмозглый милиционер чуть не запер в капэзуху. Спасибо, дежурил знакомый лейтенант.

– Зачем ты его доставил? – спросил он сержанта.

– Для выяснения личности!

И стало обидно, что и для них он никто.

Правда, один старый газетчик как-то бросил такую фразу:

– Ты их разок-другой пусти по кочкам, враз узнают, как тебя величают по имени-отчеству!

А кого «их» – не уточнил. А Георгий постеснялся спросить.

В тот вечер, в который его задержал милиционер, духовой оркестр в городском саду не дал ему до конца опечалиться, и он стал, сперва прикладывая в моклаках, придрагивать ногой, потом подпряг к поднимающемуся настроению и голос и вскоре обрел ту бодрость духа, которая была его всегдашним попутчиком.

Но на танцы он тогда, помнится, не пошел, а двинулся туда, где притушенные фонари, так и не набравшиеся неживой молочности, издали казались не столько огнями, сколько многоточиями светлинок тщательно расставленных по ранжиру гнилуш.

За этим, только означенным вялыми огнями парком, жил один вечный угожденец, у которого Георгий любил сбывать вялое досужее время.

Но додумать до конца, или, точнее, досмотреть до конца эту мысль-явление, Георгий не успел, так как в эту пору у реки появился развязный малый в плавках, на груди у которого красовалась татуировка следующего содержания: «Отдай себя всего ласканьям и грехам!» А ниже две – женская и мужская – полусплетшиеся фигуры. Естественно, голые.

– Вы Коська? – даже, кажется, вопросительно шагнул к нему Георгий. И представился: – Корреспондент «Комсомольской правды» Прялин.

Парень пожал руку Георгия и произнес:

– Я не Коська, а Костя. Константин, значит.

– Извините, – начал было осознавать свою промашку Георгий.

– Но Коська у нас тоже есть, – сказал парень. – Жеребенка так величают.

И Георгий неожиданно понял, что такой легковатый человек вряд ли может быть паханом у отходников, потому спросил:

– Скажите, а как ваша фамилия?

– Конебрицкий, – ответил тот. И вдруг поинтересовался: – А зачем вам этот самый Прыга?

«Ага! – пронеслось в сознании Георгия. – Значит, сей тип знает о ком речь?»

– Да жалоба в газету поступила… – начал Георгий и вдруг заметил, как парень заюлил взором, поозирался и неожиданно раскрылся.

– Так это я писал!

– Но письмо анонимное.

– Теперь уже нет.

– Ну, значит, мне вас Бог послал, – произнес Георгий.

– Это еще как сказать.

– А что, есть сомнения?

– Да ничего вы ему не сделаете! – начал горячиться Конебрицкий.

– Да мы ничего и не собираемся делать. Хочется разобраться.

Над их головами вскричала иволга.

Костя вздрогнул.

– Страшный человек, этот Прыга, – сказал. – Так всех в бараний рог свернул, что никто и слова сказать не смеет.

– А вы это все откуда знаете? – спросил Прялин.

– Да я прораб на этой стройке. Только он меня ни к чему не подпускает. Везде все сам. А чуть кто скажет поперек…

– Ну и что тому бывает? – спросил Георгий.

– Никто не знает! Но только потом человек две недели взор от долу не подымает.

Конебрицкий чуть подоглянулся и произнес:

– Да, кажется, он сам сюда идет.

И, вскочив на велосипед, тут же скрылся в приречных кустах.

И Георгий увидел, что к нему действительно шел коренастый длиннорукий человек с соломенной шляпой на голове.

– Меня ищешь? – вдруг спросил он, не поздоровавшись и вообще не выказав никаких признаков, что обратился к человеку.

– Если вы – Прыга, то да, – степенно ответил Георгий. – Но утолите сразу любопытство: откуда вам стало известно, что я именно здесь?

– А вон ту ворону видишь? – он указал на ковыляющую на косе птицу.

– Ну?

– Так вот тут, – он постучал костяшками пальцев по стволу дерева, – хавира, гнездо, стало быть, ее, и коль она с него слетела молчака – значит, чужой человек.

– А когда же она орет? – спросил Георгий.

– Это если животина какая-нибудь тут отирается.

– А от своих, значит, не улетает?

– Так зачем ей от нас лететь, если мы ей хавать даем. То есть кормим.

Георгий погонял под подошвой камешек, повыпендривался, так сказать, чтобы не делать паузу слишком скучной, потом спросил:

– А откуда вы знаете, что я ищу именно вас?

– Листопадовка – не Париж.

Он стал сворачивать «козью ножку». Однако табаком ее не начинил, а, сделав коленце у самого верха, взял в рот и устроил в зубах ей вирюхление. И так, если признаться, это нервировало Георгия, что он вдруг сказал: