А когда подъезжали к крематорию, Прялин произнес:

– Шесть!

– Шесть рублей мы должны? – встрепенулся старый.

– Нет, шесть конопин на носу у гаишника.

И тихо улыбнулся. Зная, что это улыбка в этот день у него явно последняя.

И – грянули поминки! Именно грянули, потому как на них было человек двести, если не больше, и отрядили под это, так и хочется сказать «торжество», громадный ресторан, в котором задрапировали зеркала и чуть убавили свет в плафонах.

Кто там правил, главенствовал и вообще распоряжался, Прялин понятая не имел. Но на входе его и Абайдулина подхватила под руки какая-то женщина в траурной накидке и повела за стол, что находился в глубине зала. Там, сразу же увидел Георгий, сидела сестра Климента Варфоломеевича, тоже в черном платочке, и какая-то яркая брюнетка с непокрытой головой. Тут же обретались – судя по знакам на груди – герои труда, разные лауреаты и один дедок даже с Георгиевским крестом в петлице.

В последний момент неведомо откуда вынырнул Вениамин – сын Деденева. На похоронах Георгий его рассмотрел. Не только голос, но и внешность его была поразительно схожа с тем, кого он беззастенчиво именовал отцом, хотя по фамилии вовсе не был Деденевым.

Там же, вернее, на кладбище, Георгий узнал что Вениамин поэт, член Союза писателей и что подписывается «Вен. Бейм». Фамилия это или псевдоним, Прялин так и не выяснил.

Рядом с Вениамином было несколько литераторов, которых Прялин знал в лицо, а с поэтом Володей Соколовым даже пил водку.

Остальное множество, которое расположилось по обе стороны от, так сказать, главного стола, представляло из себя однородную, по большей части улыбчивую массу, и Прялин попервам не заметил там ни одного знакомого лица.

Абайдулин пребывал все в той же растерянности. Казалось, что он точно знал, под каким стулом заложена мина, и теперь только высчитывал, когда же произойдет взрыв.

Подошел какой-то незнакомый чернявец. Высказал – персонально – соболезнующие слова сестре Деденева, потом той женщине, что сидела распокрывши, и только тут, видимо, заметив Абайдулина, ринулся к нему.

– Дорогой Артем Титыч! – воскликнул он на слезе. – Какого человека потеряли!

Он словно пробовал, каков же Абайдулин на ощупь, все время облапывал его по плечам.

– А это тоже наш друг, – кивнул Артем Титович на Прялина. И чернявец приник к нему, словно Георгий был неопознанным им сразу его ближайшим родичем.

Теперь Прялин мог рассмотреть пришлеца. Он имел темноватые височные впадины и впаленькие, с плавным перекосом щеки.

А тем временем зал набирался слитных, почти однотонных звуков, и со стороны казалось, что так укачливо гудит сосновый бор.

За окном же, где жило ненастно-бледное однотонье, вдруг родился проблеск, а может, промельк, и что-то невидимое, но осознанное, что оно есть, означилось чуть четче, чтобы хоть на миг сдвинуть эту серую унылость.

Говоривший для вящей бодрости приложился к вину и произнес:

– Вот за что не люблю поминки, тут все по команде. Как в казарме.

Он закусил чем-то легким и сказал Абайдулину:

– Ну захаживай!

И отошел к другому столу.

– Кто это? – спросил Прялин.

– Да профессор один. Дрожак его фамилия.

И тут Георгий неожиданно увидел Конебрицкого.

Константин сидел за их же столом, только с самого края, и с кем-то неторопливо беседовал.

Официантка поставила посередине стола блюдо из «живой», видимо, только что с грядки, наспех резанной капусты, которая, топорщась, не принимала уксусную приправу, какой хотела ее подмаслить поворская братия.

Тут же рядом с блюдом появилась рюмка водки, которую накрыли кусочком хлеба, и Георгий понял, что эти символические дары принадлежат душе покойного.

Сосед слева, который и здоровался как-то осторожно, словно воровски, говорил кому-то через стол:

– Христос – это литературный образ, в которого поверило все человечество.

– Почти все, – уточнил его собеседник.

– Пусть будет так. Но кто создал Христа? Само же человечество? Нет, кто-то хитрый и ехидный, может, тот же Иуда.

Говоривший глянул на Прялина, и тот на всякий случай кивнул. Пусть думает, что ему все понятно. И, главное, считает его своим если не единомышленником, то вполне приличным нейтралом.

К блюду с капустой, видимо, символизирующей его отношение к земле, и рюмке с водкой прибавилась и тарелка с супом, в которой кудрявым бликом плавало солнце.

Прялин чуть подобернулся и увидел еще одного своего знакомого – писателя из Волгограда Куимова. Геннадий Александрович был со своей супругой поэтессой Светланой Ларисовой.

– О! – вскричал Куимов. – Я же говорю – Ноев ковчег! Кого тут только нету!

И он подошел к Прялину.

– Я, пожалуй, перейду к вам, – сказал Георгий, увидев, что рядом со Светланой есть свободное место.

– Иди, – произнес Геннадий. – Но учти, что тебя могут хватиться.

И – не ошибся.

Как только Прялин направился к столику Куимова, как невесть откуда появилась та самая, что их с Абайдулиным привела, женщина в траурной накидке и тихо поназидала:

– Сидите, пожалуйста, по своим местам.

И опять куда-то скрылась.

Геннадий понимающе развел руки.

Сперва Прялину казалось, что ждут священника. Вернее, кто-то сказал:

– За попом поехали.

А потом, когда в зал зашло несколько человек, увидя которых некоторые чуть не зааплодировали, он понял, что ждали какое-то начальство, именно оно припожаловало в последнюю минуту.

И точно. В динамиках послышалась хрипотца и торжественный голос сообщил:

– Есть предложение по старому христианскому обычаю помянуть нашего товарища и друга, соратника и просто хорошего человека Деденева Климентия Варфоломеевича, так не вовремя оставившего наш мир на хребте высочайших социальных преобразований.

Говоривший, видимо, отник от той бумажки, по которой читал заготовленный заранее текст, и произнес совершенно другим, менее засталившимся голосом:

– Пусть земля будет ему пухом!

И тут же все вокруг оживленно завозились, чуть ли не загигикали, потому как Деденев ушел-то вовсе не в землю, а сгорел на огне. На это кто-то громко и сказал:

– При жизни по угольям ходил и сейчас в золу превратился.

Выпили, естественно, не чокаясь, по первой. Зажевали кто чем, и пошли речи, которым, казалось, не будет конца.

Что только не мололи, о чем только не вспоминали. А потом к микрофону подошел Вениамин Бейм.

– Разрешите мне, – сказал, – прочитать стихи, которые я только что написал в память о своем отце.

Все замерли.

– Только они, – продолжил он, – сугубо личные, и ежели кого-то малость шокируют, то заранее прошу извинения.

Пауза была выдержана в классических тонах, и заунывно торжественный, совершенно недеденевский голос повел:

Кто-то уронил, кажется, вилку, и лицо Вениамина дрогнуло, и он чуть быстрее стал читать дальше: