Как-то они проходили мимо нищего, который рыхло ныл.

– Ну погляди какой лоб! – возмутился Деденев. – Ему надо пахать да пахать. А он тут ломает комедию. «Убогий», говорит. Настоящие убогие, они, брат, давно у Бога в услужении.

Как сельский житель, он многих городских выкрутасов не мог ни понять, ни принять.

– Ну вот смотри, – говорил он. – Магазин закрывается в семь, а реклама посетить его призывает всю ночь. Точно для того, чтобы уяснить, где он, и отыскать днем, надо непременно дождаться ночи.

И вот, вспоминая Климента Варфоломеевича, Прялин никак не мог представить его мертвым. Тот образ, который он себе нарисовал в первые минуты скорбной вести, куда-то отошел. Вернее, его оттеснили воспоминания о Деденеве. И сейчас, ко всему прочему, к нему пристал прилипчивый мотивчик. И он уже преследовал его второй час. Георгий не мог сказать, где слышал его и слышал ли вообще, или он родился в хаосе докучливых уличных звуков и, преобразовавшись в стройность, застрял в памяти. А через какое-то время он стал подгонять к нему и неожиданно пришедшие на ум слова, в каком-то старорежимном стиле:

И – опять-же попутно – вспомнилось, как они с Климентом Варфоломеевичем жили в одном селе на квартирах. Он в одном доме, а Прялин в соседнем. И если Георгий стоял у своей хозяйки на квартире, как все смертные, то Деденев – жительствовал. И бабы, завидев его чуть ли не на горизонте, отвешивали ему свои признательные поклоны.

Тогда Георгию не было понятно, почему к нему у всех сложилось такое отношение. И только много позже он открыл, что Климент Варфоломеевич был им понятен и оттого страшен, что ли. Помнится, он повоспитывал какое-то время юлеватого – голыми руками не возьмешь – бухгалтера. Была у того короткая, чем-то напоминающая сапожную щетку бородка, и вообще от него всегда несло гуталином, но вместе с тем так умел управлять своею внешностью, что коли кто его видел со стороны, то решал, что он ежели тут не главный, то близко около этого. И была у него еще привычка где-то внутри себя звенеть. Это он в кармане ощупкой перебирал ключи. И ежели к этому добавить решительный распах дверей, как бы говоривший, что сюда пришел хам или хозяин, становилось понятно, что бухгалтер не из тех, кто поддается дрессировке или еще какой-либо принудительной науке.

Прялин не знает, о чем те пять минут говорил Деденев с бухгалтером. Только тот вернулся встрепанным, нервным, с охваченными белью ноздрями. И так после этого прижух, что его и слышно не стало.

А тем временем приближалась Москва, а Георгий не мог настроить себя на то самое настроение, при котором лепится скорбная маска. И поэтому бессильно признался самому себе, что уже отболел этой утратой. Она списана в прошлое, хотя тот, кто ее породил, не предан земле, вернее, огню.

Гражданская панихида почему-то была назначена в заводском Доме культуры на «Серпе и молоте». И Прялин наперед знал, что там наверняка уже выступили старые коммунисты и пионеры прочитали стишки местного поэта Филатова.

Наконец, тряские, чуть ли не довоенные вагоны причалили к вокзалу, и Георгий пошел ловить такси.

И только тут он почувствовал, что душу подмыло чувство невосполнимой утраты. Словно среди беглых ночей выслезилась одинокая звезда и уколола его так, что он взволновался еще больше.

Таксист, в салоне машины которого уже сидело двое, все же притормозил.

– Меня в крематорий, – повелел Прялин. И один из пассажиров чуть было не хмыкнул. Но другой, что был намного старше, ущипнул его ниже локтя и продолжил, видимо только что прерванный, разговор:

– Там столкуетесь. Только не очень ломи свою цену.

На стекло, несколько слезя его, стал прикрапывать дождь. И вроде именно от этого стал доноситься сюда какой-то слитный, издаваемый не только машинами, но, кажется, и самими зданиями рокот. Этот рокот, близясь, разламывал пространство, и оно отхлынывало в разные стороны, словно вода, в которую ухнул камень, разносило вправо и влево благовест более мелких и менее значительных звуков. И если волна прикатывала чье-то отражение, водитель вскидывался и давал возможность тому, кто, как тюлень, плюхался тенью поперек дороги, доплыть до противоположной обочины. И только после этот снимал подошву с педали тормоза.

Тот, что советовал больше торговаться, откинув голову назад и выпятив кадык, выдувал из себя храп. А молодой тем временам глядел по сторонам, и глаза его меркли от этого бессмысленного блуждания, и их тусклила скука.

– Ты хочешь, чтобы враг об этом знал? – вдруг заговорил во сне пожилой, наверно, видя какую-то бессчетную серию боевика.

– Враг? – переспросил шофер. – А кто он, этот враг? Какой? Внешний? Но ему до нас дела нет. А внутренний, так он…

В эту фразу вмешалась трель милицейского свистка. А точку поставил взвизг тормозов.

Сержант шел так, словно его только что – в анал – посношал взвод сослуживцев.

– Млаад Деденев! – представился он.

– Неужели? – вырвалось у Прялина. – Вы, случаем, Клименту Варфоломеевичу не родственник?

Сержант глянул на Георгия так, словно тот требовал от него взятку, и буркнул:

– Мой родич был Климент Ефремович.

И младший из спутников чуть не поперхнулся похожим на взрыд смехом.

– Отведите автомобиль вон на ту площадку, – указал жезлом гаишник.

– Но товарищ сержант! – взмолился старший из спутников. – Мы на деловую встречу опаздываем.

– А меня дома жена ждет! – дерзко пошутил милиционер. И, обратившись к Прялину, нагло спросил: – Вас, надеюсь, тоже?

– Я тороплюсь в крематорий, – неуверенно зачал он.

– Зря! – ответил гаишник, – Туда обычно не спешат.

И опять молодой засмеялся.

Георгий смотрел в лицо милиционера, на его нос, где было так мало веснушек, что их хотелось немедленно пересчитать.

– А этого орла, – кивнул гаишник на шофера, – я задержу за просрочку техосмотра.

– Ну тогда отправьте нас по местам, куда мы едем, – обратился к нему старший из пассажиров.

– Вон обочина в вашем распоряжении, – ответил сержант.

– Но ведь они возле вас не остановятся, потому как подсадка запрещена, – начал Прялин.

– Это не мое дело.

И, наконец, Георгий решил использовать главный козырь:

– Но я еду хоронить вашего однофамильца.

– А где это написано?

– Ну почему вы мне не верите?

– Не положено.

– Что – верить?

– Нет, нарушать.

И только тут Георгий неожиданно вспомнил, какое везде магическое действие оказывает его удостоверение, с которым он проникает в святая святых партии.

И он, отозвав гаишника в сторону, чуть нагловато произнес:

– Я думал с вами договориться по-человечески, но вы языка примата не понимаете!

– Какого? – сморщил нос милиционер.

И тут Прялин торжественно распахнул перед ним свою, по-блатному говоря, «ксиву».

Первое, что он услышал, это бульк в горле гашника. Наверно, он проглотил ту язвительность, которой хотел воспользоваться в следующую минуту. Потом Прялин заметил, как у того водвыструнилась спина и рука метнулась к козырьку.

– Извините, товарищ! – сказал гаишник таким радостным голосом, словно все это время убеждал Прялина в том, что он лучший человек на свете.

Георгий повернул к машине. И сержант – жестом – показал водителю, что тот может ехать. А потом, спохватившись, выскочил перед потоком машин, что шли на зеленый, свистком остановил их и сделал им в неположенном месте левый поворот.

– Что это вы ему показали? – обалдело спросил молодой.

– Да взятку дал, – произнес старый, лапая себя по карманам и обращаясь к Георгию: – Сколько мы вам должны?

Прялин отмахнулся сразу от обоих и попросил:

– Только довезите меня первым.

– Какой вопрос! – сказали они чуть ли не в один голос.