Ладно, если отравлюсь, переживу — я парнишка крепкий, но идти сейчас в магазин нет ни сил, ни желания, а жрать хочется безумно. Поэтому даю себе клятвенное обещание чуть ли не на крови всех своих несчастных клиентов, что обязательно — сегодня же вечером — заполню холодильник до отказа и беру с полки подозрительные сосиски. В животе урчит, и парочку съедаю просто так — холодными. Хорошо, хоть не с полиэтиленом. Ставлю маленькую кастрюлю на плиту, набираю воду и включаю газ.

Пока еда готовится, заглядываю в пыльный угол, где хранится ящик пива. Тоже не густо, но парочка бутылок ещё завалялась. Откупориваю сосуд, достаю с полки сигареты и закуриваю. Глядя в окно, замечаю, как просыпается город, а из головы не вылезают картины проходящей ночи. Полина, Мелкая… Такая сладкая, мягкая, уютная. Взял на руки и даже веса не почувствовал. А как она ногами меня обхватила? Песня. Правда, чуть умом не тронулся, когда она теснее прижалась ко мне, всё яростнее отвечая на поцелуй. Вот будь во мне хоть немножко меньше порядочности, быть ей сейчас здесь.

Но я же долбаный придурок, правильно?

Пусть так, но я не идиот и знаю, что такие случайные перепихоны на свежем воздухе хоть и дарят море позитива, но в итоге, бывает, плохо заканчиваются. Особенно, если с девушкой хочется не одного лишь секса.

Мне кажется, Полина очень интересная… есть в ней что-то такое. Её взгляд, когда она рассматривала картины в моей студии — бесценен, потому что она действительно была впечатлена. Уж я-то научился за столько лет отличать фальшь от разной степени восторга.

Мне не стыдно за себя — я хороший художник, который однажды выбрал деньги. Быть татуировщиком не так сложно, если знаешь, как правильно держать в руке карандаш и как воплотить на холсте даже самые смелые мечты.

Я знаю.

Но при всей своей любви к работе иногда ловлю себя на мысли, что многое отдал бы за возможность в любое время уехать к морю и писать, писать, стоя напротив мольберта с кистью в руке, в перепачканной красками одежде.

Звонок в дверь заставляет оторвать ленивую задницу от стула и выключить наконец, кипящие на всю катушку, сосиски. Краем глаза замечаю, в какую дичь они превратились, морщусь, сплюнув в раковину вязкую слюну, и иду открывать нетерпеливому гостю дверь. Кому там мог понадобиться в такую рань? На часах ещё и семи нет.

— Павлик, дорогой, — голос соседки по лестничной клетке доносится через дверь, и я ещё больше морщусь, представив, что сейчас начнётся, открой я ей дверь, — отрывай! Я видела, что ты приехал.

Тяжело вздыхаю и, забыв даже, что одет лишь в трусы, распахиваю дверь. Тётя Зина округляет глаза, когда я предстаю перед ней, практически голый, и опираюсь рукой на дверной косяк. Соседка краснеет, смущённо отводит взгляд, но потом берёт себя в руки и, набрав полную грудь воздуха, выкладывает цель своего визита:

— Павлик, я, конечно, всё понимаю, но тебе не кажется, что это уже слишком?

— Тётя Зина, вы меня знаете с рождения, — говорю, глядя на всё ещё алеющую в смущении соседку, — и должны понимать, что, обычно, у меня не хватает терпения разгадывать ваши ребусы. Я дико устал, говорите быстрее, зачем пришли.

— Маленьким ты был таким хорошим мальчиком, вежливым, — с тоской в голосе говорит тётя Зина. — А сейчас? В кого ты превратился сейчас?!

Зажмуриваюсь и сжимаю пальцами переносицу. Мне надоели её проповеди, но после смерти мамы, когда мне было четырнадцать, именно эта добрая женщина с совершенно невозможным характером и сверхдеятельной натурой помогла мне не скатиться в пропасть. За это буду всегда благодарен, хоть иногда она и доводит меня почти до припадка.