Все весной оживает и начинает оглядываться по сторонам, требуя внимания.

Чего же удивляться, что однажды появился во дворе интерната Колька Быстров?

– Слышь, мелкая, – глухо сказал Колька и глядел при этом куда-то в сторону. Словно обжечься боялся о ее взгляд. – Поговорить надо. Отойдем? – О чем говорить-то? – Лина закусила губу.

Больше всего она боялась, что в этот совсем неподходящий момент у нее опять колени ослабнут и голова кружиться начнет.

– Не могу я без тебя! – сказал Колька хрипло. – Не могу без тебя, дрянь ты поганая! И заплакал.

А Лина ничего не почувствовала. Наверное, и в самом деле в ней все перегорело уже, не было Кольке Быстрову места даже в маленьком уголочке ее души. – Уходи, Коля, – тихо сказала она. – Уходи. Пожалуйста.

– Да? – выкрикнул он и схватил ее за руки, так что соприкоснулись они грудь в грудь, и Лина почувствовала, как жарко и часто бьется его сердце, гоняя по сильному телу пьяную кровь. – Нет уж, нет уж! Никуда я не уйду! – шептал Колька, наглея руками.

Лина оттолкнула его. Глаза их встретились, Колька побагровел, с шумом всосал воздух и встал, разыскивая в кармане измятую пачку сигарет.

– Значит, гонишь? – сипло сказал он. – Смотри, Басяева, пробросаешься. Другие подберут! Но Лине было безразлично, кто ее бывшую любовь подбирать станет. Ничего у нее в душе не колыхнулось. Ничего. Тьма и пустота были у нее на душе. И одно желание ею владело: скорее бы он ушел. Устала она, как может устать человек, к которому злым мотыльком стучится в окно забытое и оплаканное прошлое.

И не могла она забыть его слова злые. Помнила Лина, как Колька спрашивал, чем она его опоила. Помнила и за то презирала.

Колька ушел, а она забралась на чердак и ревела всласть, потому что помнила Колькины руки, что бы там ни говорили о любви и ненависти.

Казалось бы, сколько книг написано о любви! Больше, наверное, только о войне писали. Все разложили по полочкам, а как коснется тебя самой, то ничего не понятно, откуда эта самая любовь берется и почему на смену ей иногда приходит спокойное и плавное равнодушие? Но это Лина себя обманывала. Не было в ее душе равнодушия. Трогал ее чем-то Колька, и она его забыть не могла, только признаваться себе не хотела. Потому и выла вполголоса на чердаке, размазывая слезы по опухшему лицу.

– Лин, ты чё? – ткнулась ей в спину верная Янка.

Лина вытерла лицо, собралась с силами, закусила дрожащие губы и повернулась к подружке.

– Ерунда, – сказала она. – Янка, хочешь, я тебя летать научу?

Знаете, человек, который умеет летать, запросто может станцевать на рыхлом облаке, ползущем неторопливо в небесной синеве. И даже другого научить.

– Я боюсь, – сказала Янка.

Вечер был длинным, как Млечный Путь на небе.

– Не сходи с ума, – посоветовал Седик. – Ты ведь обратно в деревню возвращаться не собираешься?

– А чего там делать? – вздохнула Лина. – Все вечно пьяные ходят. Ты разве не помнишь, как там ко мне относились? Была охота ведьмой слыть. Я в институт поступать буду.

– Я тоже в деревню не хочу, – тоже загрустил Седик. – Только вот корову жалко, и мыши без меня разболтаются вконец. Они такие наглые в последнее время стали, идут через комнату, шага не прибавят.

– А кот?

– А что кот? – удивился Седик. – Избаловала его твоя мать, зачем ему мыши, если каждый день сливками кормят.

И облизнулся.

– У меня выпускной скоро, – сказала Лина. – Надо матери написать, чтобы платье сшила к выпускному. Все красивые будут, а я что, в старой юбке на вечер пойду?

– Ой, да не рыдай, не рыдай, – сказал Седик. – Будет тебе платье, и не хуже, а лучше, чем у других – я уже в лес лен отнес.

– Басяева, – строго сказала от двери воспитательница. – Ты почему распорядок нарушаешь? А ну спать! Взрослой себя почувствовала? С кем ты там разговариваешь?

А Лине как раз совсем не хотелось чувствовать себя взрослой, ей хотелось опять быть маленькой, и чтобы отец был живой. Он ее любил, никому бы не позволил обидеть.

– Все, – шепнула Лина домовому. – Я сплю. Знаешь, что я хочу во сне увидеть?

– Знаю, – тихонько сказал Седик. – Только это уже как получится. У меня со снами всегда плохо получалось.

Но все у него в эту ночь получилось, Лине приснился сон про деревню, и отец в этом сне был живой, и мать счастливая.

И вообще все было хорошо.

Так хорошо, как в жизни не бывает. Только во сне.

А время шло.

Наступил клейкий и зеленый май. Небо поголубело. Липы у забора интерната налились соком, весело засверкали в синем небе золотые купола церкви. Незаметно пришло время экзаменов.

– Ой, Линка, – растерянно и испуганно сказала Янка. – Я боюсь.

А чего бояться? Пришло время вступления во взрослую жизнь. Экзамены были просто чертой, которые отделяли их детство от вступления в мир, где можно было надеяться только на себя.

– Мать приедет, – сказал вечером Седик. – Платье на выпускной вечер тебе привезет.

– Тебе в институт надо поступать, – сказала Татьяна Сергеевна. – В медицинский. – И вздохнув, добавила: – Твой дар использовать надо. Чтобы людям хорошо было.

Но у Лины были сомнения на этот счет. Ведь как получалось? Каждый раз она старалась, каждый раз хотела хорошего, а что получалось? Она и так старалась жить незаметнее, старалась не показывать того, что умела. А умела она многое. По картам гадала, по фотографии могла определить, что у человека болит, и вообще – живой ли он. А главное – тайно все научилась делать. Лечила на расстоянии. Когда Вику Авдееву из восьмого «а» в карантин уложили с подозрением на скарлатину, Лина из коридора ее лечила. Наутро, когда врачи приехали, они только руками развели – здоровая девочка, какая температура была? Тридцать девять и пять? Не может быть!

Даже Седик удивлялся:

– Ну, ты даешь! Бабка такого никогда не умела.

Ночами Лина улетала. Смотрела с высоты на темную землю, где правильными рядами горели желтые уличные фонари и окна домов. Облака влажно обнимали ее тело, луна светилась над головой, и звезды подмигивали, словно подбадривали Лину – мы здесь, не робей! Лина становилась на краю облака и начинала танцевать, горделиво жалея, что некому ей свое умение показать, и принца прекрасного, похожего на молодого Баталова, рядом нет. И она кружилась среди звезд, и звезды кружились вокруг нее. И было у Лины ощущение окружающей пустоты и одиночества.

Семнадцатый год ей шел. А семнадцать лет – это время, когда ужасно хочется любви, только Лина тогда этого не понимала. Она историю с Колькой помнила.

Они с Янкой готовились к экзаменам, а в свободное время бегали в кино на улице Герцена. Там контролершей работала девчонка, которая когда-то в их интернате жила, она их жизнь понимала, и когда звучал третий звонок, всегда пускала интернатовских воспитанников в зал. И Лина с Янкой смотрели иностранные фильмы про Тарзана, и еще смотрели советские фильмы с красавчиком Баталовым, с Ильинским и большеротой белокурой Ладыниной в главных ролях. Смотрели и завидовали, потому что любовь в фильмах была такая, просто жуткая, дух от нее захватывало! Линка дала Янке свою любимую книжку «Дикая собака Динко, или Повесть о первой любви». Янка прочитала, вздохнула и, глядя куда-то в сторону, сказала:

– Так не бывает. Все выдумал этот Фраерман. Пойдем лучше в кино. Сегодня фильм крутят с Омаром Шарифом. Он просто душка!

Они выходили из кинотеатра, когда к ним подошел молоденький летчик в темно-синей форме с голубыми петлицами и золотым шитьем на погонах. Летчик сам был малиновый от смущения, но ничего себе – кудрявый такой, стройный, пусть и невысокий.

– Девушки, – сказал он, запинаясь, – а давайте познакомимся? Меня Сашей зовут.

– А меня – Яной, – сказала Янка и посмотрела на подругу, которая от смущения спряталась за ее спину. Но Янка была маленькая, спрятаться за нее было невозможно, и Лина обреченно подала летчику руку, уже понимая, что это все – летчик ей нравился, и с этим чувством ничего нельзя было поделать.